Охота на мух. Вновь распятый

Каждое утро она просыпалась, вернее, приходила в себя, так как без сильного снотворного не засыпала, и оглядывалась, словно желая убедиться: продолжается страшный сон или уже кончился, и она вновь ощутит горячее упругое тело молодого мужа. Рука ее привычно скользила, желая убедиться, но пустота холодным равнодушием встречала ее, и Бабур-Гани вновь ощущала холодное дыхание смерти.

И опять мучительный крик, вырвавшись из спальни, заставлял вздрагивать евнухов и прислугу и будил утомленных ночным бдением девочек.

Распутные девчонки, пользуясь тем, что Бабур-Гани, «хозяйка», как они почтительно ее называли, находится в прострации, нагло присваивали часть выручки, помимо подарков, и евнухи с прислугой также тащили все, что плохо лежит. Доходы Бабур-Гани упали вдвое, но она, словно и не видела, ничем не интересовалась, не только доходами, но и лицами, окружавшими ее, она их просто не замечала.

Единственное, чем занималась Бабур-Гани, это — раздача милостыни нищим у главной мечети. Бабур-Гани вставала вместе с солнцем и, едва ополоснув холодной водой лицо, садилась в свой белый «мерседес» и отправлялась к мечети. Ее появления уже ждали, и, как только машина подъезжала, толпа «слепых», «хромых», «парализованных», «безногих», с «язвами» окружала ее, и начиналась торжественная церемония вручения денег на молитву. Один за другим мимо Бабур-Гани проходили нищие, мелькали уродливые лица, лживые глаза, наглые в своей униженности. Те, кому удавалось получать милостыню первыми, меняли немного внешность и шли получать милостыню по второму кругу. Но по второму заходу денег на всех не хватало, и, как только Бабур-Гани уезжала, начинались свары, ругань, а то и драки…

Шло время, а Бабур-Гани не могла забыть Бабека. Как ни молила она аллаха, не было ей освобождения, и несла она дальше свой страшный груз воспоминаний.

Когда ей, желая помочь, хоть немного отвлечь от мрачных дум, сообщили о гибели прекрасного Иосифа и о смерти его матери, Бабур-Гани побледнела, словно смерть шла ей навстречу, и прошептала:

— Мертвые хватают живых, чаша терпения переполнена, и хлынет поток возмездия за грехи наши, и нет спасения от него…

Старший евнух, принесший, как ему казалось, благую весть, испуганно отшатнулся после этих слов и решил добровольно вернуть похищенное.

«С Гулямом ли мне заключить союз, или с чертом, мне все равно. „Один черт“! — как говорится… Он мне многое порассказал, с Мир-Джавадом его связывает давняя вражда, он его кровник, оказывается, Гулям выдал Ренку убежище Гаджу-сана, за что отец Мир-Джавада и поплатился головой, а бедный Гулям с тех пор не знает покоя и не будет знать, такова уж у него судьба… А у меня?.. А у меня уже ничего не будет. Ничего!.. Гулям мне все же помог: рассказал о Бабур-Гани, он с ней в прошлом имел одни интересы, но на чем-то она его, как он говорит: „наколола“… Что ж: его ненависть я обращу в свою пользу, присоединю и эти капли яда в напиток мести. А цену за исполнение мести я плачу самую высокую, какую только можно заплатить: своей жизнью согласна оплатить этот счет, но все силы ада, все силы неба я соединю в одну силу, и я верю, что она сметет с лица земли хоть частицу зла».

В тот день все было как всегда: вновь нищие устроили мерзопакостную карусель, потешаясь в душе над сумасшедшей миллионершей, и, казалось, ничто не нарушит установленный порядок.

Но когда иссякли деньги и нищие, ворча и переругиваясь, отошли от машины, перед Бабур-Гани предстал странник, закутанный, несмотря на жару, в плащ с капюшоном, закрывшим почти все его лицо. Он молча протянул руку и застыл в ожидании милостыни изваянием.

— Нет больше денег со мной! — хрипло проговорила Бабур-Гани, угадывая в ужасе знакомые очертания любимого тела погибшего супруга. — Приходи завтра утром, пораньше, я тебе и за сегодня дам монеты.

Странник, не слушая, пятился и пятился от нее, а когда отошел на пять-шесть метров, внезапно сбросил с головы капюшон, и перед ошеломленной Бабур-Гани предстал живой и невредимый Бабек, такой, каким она увидела его в первый раз, юный и цветущий, и лишь петля шелкового шнура на шее виднелась символом происшедшей трагедии.

«Бабек» вновь набросил на голову капюшон и стал быстро удаляться в сторону старого города, а Бабур-Гани, не в силах крикнуть, комок перекрыл горло, завороженно смотрела ему вслед.

Отойдя метров на сто, закутанный в плащ «Бабек» остановился, обернулся к Бабур-Гани и махнул рукой, приглашая ее следовать за собой. Бабур-Гани, словно загипнотизированная, села за руль «мерседеса» и медленно покатила, не приближаясь и не отставая, за позвавшим ее человеком.

Так они, не торопясь, и двигались. Но, въехав в старый город, Бабур-Гани застряла. Узкие улочки были в прошлом построены с таким расчетом, чтобы с трудом могли здесь разминуться два путника верхом на ишаках, а на скакунах уже было бы невозможно разъехаться.

Бабур-Гани бросила машину и засеменила за удаляющимся «Бабеком». Ноги плохо ее слушались, а сердце билось так, что, казалось, выскочит вот-вот из груди. Губы шептали: