Одовецкая перебирала травки, которых вдруг стало слишком уж много. Сухие ломкие пучки заняли весь стол, потеснивши и стопку Дарьиных романов, и тетради Таровицкой, и собственную Лизаветы шкатулку.
— Не знаю, — вздохнула Авдотья. — Как-то оно… не знаю… папенька не одобрит.
— Ну если папенька не одобрит… — Одовецкая оторвала пару хрупких головок песчаного цмина, кинула в стопку, добавила лист багульника и еще что-то, по виду напоминавшее кусок сухой паутины. — Тогда да, аргумент…
Пилочка Таровицкой на мгновенье замерла.
— Да что бы вы понимали, — Авдотья смяла записочку, правда, не выкинула, а тут же расправила. — Он же ж… он же ж не просто бабник… он идейный…
— Хочешь, настоечку сделаю одну? — Одовецкая травки растирала деловито, сосредоточенно. И на Авдотью не смотрела, как и на Лизавету, которая сидела в уголочке тихо, стараясь притвориться, будто бы ее вовсе тут нет.
А сердце екало.
И вскачь летело. И останавливалось, чтобы вновь пуститься шальным галопом. И кровь приливала к щекам, выдавая. И казалось, все-то здесь знали, а если и не знали, то всяко догадывались, сколь низко она пала. Подумать только, по кустам целоваться…
И с кем?
Ладно бы с женихом, а так… князю что? Сегодня одну целует, завтра другую, благо, кустов в императорском парке для того насажено изрядно, а Лизавете теперь майся, думай, значил этот поцелуй что-то, или так… еще один… идейный.
— Какую настоечку? — Авдотья шею вытянула.
— Обыкновенную, — Одовецкая добавила в ступку сушеную полынь. — В деревне бабы ее частенько для мужиков гулящих просили. Им это дело начисто отбивало.
Пилочка легла на подоконник.
А в уголочке кто-то закашлялся…
…Дарья.
Точно.
Вот ведь… и знала Лизавета, что она тут, а позабыла.
— А на кой он ей нужен такой будет? — поинтересовалась Таровицкая. — С отбитым этим делом.
Авдотья слегка покраснела и буркнула.
— Он хороший… бестолковый только. И невезучий…
— А теперь еще и кривой, — Таровицкая была настроена поддержать разговор. — Оно, конечно, еще тот шарман выходит, да как бы не боком. Пуля не только глаз выбила. Слышала, что поговаривают, будто его не просто так заперли… в смысле, что он и вправду ту девицу убил… то ли попутал с кем-то, то ли в припадке ярости… это дело, конечно, не мое…
— Не твое, — согласилась Авдотья, мрачнее пуще прежнего, только на Таровицкую эта мрачность не больно подействовала. Она плечиком повела и продолжила.
— Ему ж пуля в мозги влезла. Меня не слушаешь, так хоть вон Одовецкую послушай… а ты скажи, что такое бесследно не проходит.
— Не проходит, — согласилась Одовецкая, вытряхивая растертые травы в мрачного вида склянку. — Но у меня настоечка одна есть хорошая…
— …от которой последние мозги откажут…
— …успокоительная…
— Главное, чтоб не упокоительная… хотя… вот у папеньки служил один вой… из хороших, из старых. Смуту прошел и не чурался ни боли, ни крови. А уже после, на охоте как-то под выстрел подлез. Аккурат, как твоему Стрежницкому, пуля в глаз вошла. На излете была… думали, что помрет, а он выжил.
Таровицкая сползла с подоконника и, скинув туфли, потянулась. Огляделась. И вдруг кувыркнулась, встала на руки. Кто-то в углу охнул.
Дарья.
Лизавета моргнула. А вроде ж сидела, взгляда с Дарьи не сводила, но поди ж ты, та вновь умудрилась исчезнуть, чтобы появиться.
…и главное, у князя спрашивать неудобно. Намерения… какие у него могут быть намерения? Вон во дворце сколько красавиц и родовитых, и богатых, и… помоложе, чего уж тут. И значит, просто приключение.
Романтическое.
Из тех, о которых в романах пишут. Только в романах все всенепременно свадьбой заканчивается, иначе цензура этакое непотребство не пропустит, а у Лизаветы… какой у нее выбор, руку на сердце положа? Отвергнуть эти ухаживания, которые и ухаживаниями-то не назовешь, а после остаток жизни сидеть и думать, как бы оно могло сложиться, если бы…
…или не отвергать?
Позволить себе, наконец, хотя бы маленькую любовь… или не любовь, а как ныне принято говорить, увлечение?
И пусть продлится оно неделю.
Или две.
Или даже целый месяц… месяц — это достаточно долго. Хватит, чтобы в человеке разочароваться.
…или прикипеть всем сердцем.
Нет, прикипать Лизавета решительно не желала, а то увлечение закончится, и как ей жить дальше? Одно дело, когда со светлой памятью о приключении этаком, и другое — с разбитым сердцем.
— Он мрачен сделался… прежде тоже особо общительным не был, — Таровицкая сделала несколько шажков на руках, прежде чем встать на ноги. Юбку одернула, чулочки поправила. — Что? Я как-то в детстве к бродячим артистам сбежала. Неделю прожила, научилась вот на руках ходить и еще ножи кидать. Папенька как отыскал, то выдрал…
Одовецкая лишь головой покачала и в свою склянку плеснула мутной жижи. Сунула стеклянную палочку, поболтала, размешивая чудное зелье.