Охота на охотника

— Вы меня пугаете, — Стрежницкому как-то вот не по себе стало.

Целителям, между прочим, положено быть добрыми.

Всепрощающими.

И беззащитными. Однако чего, чего, а беззащитности в Одовецкой не было. И она усмехнулась этак, с пониманием, отступила. Повернула голову Стрежницкого к окну и поморщилась.

— Безобразие… его мыли еще, видать, при Николае….Сиди смирно. Закрой глаз… и второй тоже.

Стрежницкий попытался, но если здоровый глаз закрывался и открывался нормально, то с больным вышло иначе. Восстановленное веко лишь подергивалось, но Одовецкую это не смутило.

— Ничего, со временем чувствительность восстановится. Я все говорю, чтобы ты, бестолочь белобрысая, понял, что с прошлым управиться нелегко, однако жить с ним еще тяжелей. Я ушла не столько потому, что боялась за себя, да и Аглаю было у кого спрятать, небось, императрица не отказалась бы за сиротой присмотреть. Нет, я ушла, чтобы искушения не было… когда находишься рядом, день изо дня, то… тяжело устоять. А целителю от человека избавиться проще простого… никто и не поймет, что случилось.

Вот теперь Стрежницкому не то, чтобы по-настоящему страшно сделалось. Скорее руки похолодели. И…

— Это не он, — сказал он зачем-то, хотя его уж точно не просили совать нос в дела чужие. — Дубыня вашу дочь не тронул бы… я знаю… мы с ним… он человек резкий, но без подлости. Это я скотина, ни совести, ни сердца, а он… он женщин всегда отпускал. И детей не трогал. И людей своих крепко держал, чтобы не творили безобразий…

— А ты, стало быть, не держал.

Стрежницкий высвободился из мягких этих рук, отстранился и почесал переносицу.

— Не шевелись, если не хочешь, чтобы стало хуже.

— Куда уж хуже, — дыра в голове не радовала, да и, как подозревал Стрежницкий, изрядно сократила ему жизни.

— Поверь, всегда есть куда хуже… видишь ли, я не слепа. И не столь уж глупа, как это видится многим. Я знаю, что из себя представляет Дубыня. И отец его… мы много лет прожили бок о бок… росли вместе. Он пытался за мной ухаживать, но родители подыскали мне другого мужа. Я не стала спорить. Я понимала, что такое долг и исполнила его, хотя счастливой меня это не сделало.

Было щекотно.

И немного больно, но боль эта, слабая, дергающая, не мешала.

— Поэтому я не убила их сразу. Я пыталась понять, что случилось, но… мой покойный ныне бывший супруг частенько называл меня крайне ограниченной особой, которой не достает характера. Возможно, он был прав. В противном случае я бы… нашла способ ответить. А вместо этого… завтра можешь выходить.

— Куда? — поинтересовался Стрежницкий.

А княгиня лишь плечами пожала:

— Куда хочешь… хоть до ветру, хоть на бал. Во втором случае я все же настоятельно рекомендовала бы озаботиться сопровождением и по возможности поберечь себя. Однако кто и когда прислушивался к старухе?

Чем больше Лизавета присматривалась к Вольтеровскому, тем сильнее он ее раздражал. Нет, Лизавета изначально не без оснований полагала, что симпатией не проникнется, однако вот… его манеры, его жесты, даже то, как говорил он, растягивая слова, то и дело задерживаясь взглядом на Лизавете, и само выражение лица, брезгливо-рассеянное, выводило из себя несказанно.

— Меня не устраивают эти покои, — он оглядел комнаты, куда более роскошные, чем те, что отвели Лизавете и прочим конкурсанткам. — Здесь дует из окна… и зеленый цвет мне не к лицу. Будьте так любезны, подыскать иные, более подобающие моему положению.

Если сперва Вольтеровский был недоволен сопровождением, которое полагал излишним, то как-то быстро он с присутствием Лизаветы пообвыкся.

Он прошелся по комнате, которая была вполне себе просторна.

— Дорогой, — тихо произнесла жена, женщина бледная и болезненного вида, — А мне кажется, здесь мило…

— Тебе всегда лишь кажется, — отмахнулся он. — Как была купчихой, так и осталась… Боже, за что мне это?

Его супруга слегка порозовела.

Вздохнула.

Потупилась. И опустилась на самый краешек кресла, будто не была до конца уверена, позволена ли ей этакая вольность. Ридикюльчик она прижала к груди, а на щеках вспыхнули алые пятна.

— А вы еще здесь? — Вольтеровский обратил внимание на Лизавету. — Вам что было сказано? Я недоволен… если вы не желаете провалить этот свой конкурс…

…Лизавета провалила бы его с преогромным удовольствием, но она вымучила из себя улыбку и произнесла:

— Конечно… я посмотрю, что можно будет сделать…

— И багаж! — крикнул вслед Вольтеровский. — Не позабудьте о багаже! Его должны были доставить, но лакеи идиоты…

…дальше она слушать не стала.

Сбежала.

Пусть позорно, недостойно и… она прижалась к стене, переводя дыхание. Сердце колотилось, что безумное, а еще хотелось взять что-нибудь этакое, преувесистое и швырнуть в стену.

Да что он себе…

И не только себе… и вообще…

Она перевела дыхание. Надобно успокоиться, взять себя в руки и… и присмотреться еще пристальней. Жаль, конечно, что прислугу во дворец не пустят. Прислуга как правило многое знает о хозяйских привычках.

— Прячешься? — тихо спросили, и Лизавета подпрыгнула, обернулась. — От кого сбежала?