Охота на охотника

Никакое невезение не может продолжаться вечно. Удачу можно вернуть – надо только вернуть… уверенность. Не впадать в панику! Взять себя в руки!!! Да-да-да, действовать!

Эта проклятая Вершина… Почему, почему она не остановилась, когда ей так понятно все было объяснено? Тупая упертая тварь! Ах, как жаль, что она не подохла там, на мерзлом асфальте! Вот тогда все было бы расчудесно. Надо было сразу камнем ей по башке двинуть… но так приятно было держать ее жизнь в своих руках… Нет, не в руках, еще лучше! Каким наслаждением было чувствовать под своими ботинками хрупкость ее тела… так хотелось, чтобы тело это корчилось подольше. Проклятье! Надо было не поддаваться эмоциям, не тянуть момент – будь он самый что ни на есть восхитительный! – а покончить с этим побыстрее. Она должна была сдохнуть! И сдохла бы – если бы не тот придурок с собакой!

Сейчас ее даже убить нельзя. Слишком это будет очевидно.

И, главное – слишком просто. Слишком легко. Для нее, проклятой следовательши, легко. Она должна на собственной шкуре почувствовать, как больно – терять, как невыносимо чувствовать собственное бессилие.

Пусть дозреет. Пусть ожидает удара – отовсюду.

Пока нельзя ее убивать. Не время. Да, ее необходимо уничтожить, но не сейчас. Нужно подождать. И не просто подождать, а – спасти то, что можно! Не может быть, чтобы рухнуло – все!

Надо стать тенью Адрианы.

Да, так будет правильно. Вот оно – решение.

Невозможно ведь драться с тенью! С невидимой тенью! Тень не достанешь, тень ускользает из-под любого удара. Как… как тень! А тот, кто пытается с ней бороться, только изматывает себя. И – проигрывает! Потому что нельзя, невозможно победить тень!

Невидимую, неизвестную – и смертоносную! Быструю, как молния, и безжалостную, как… как… тоже как молния! Молнии ведь наплевать, что чувствует тот, кто оказался на ее пути…

Нет.

Наплевать – это не то. Нельзя делать дело, не наслаждаясь им. Если тебе наплевать, никакого вдохновения не будет, а как – без вдохновения? Поэтому надо, чтобы эта проклятая Вершина… чтобы она тоже корчилась в муках, чтобы вокруг нее вздымались тугие тяжелые волны… давили… не давали вздохнуть… Пусть почувствует, как сжимаются кольца исполинского – но невидимого, неуловимого! – удава, как все меньше воздуха вокруг, как труднее и труднее становится каждый следующий вдох…

И тогда она остановится!

Наверняка остановится! Как можно не остановится, когда не знаешь, откуда ждать удара? Когда удары бьют по самому больному, по самому дорогому…

Да!

Не железная же она!

Да пусть хоть двадцать раз железная. Пусть она пока думает, что ее невозможно испугать. Это ее никто и никогда еще по-настоящему не пугал. Нет людей, которых нельзя испугать. Не бывает.

Ей придется остановиться. Потому что – самое главное – ведь ясно же будет, что она «взяла» не того человека. Если не сама поймет – начальство объяснит! Ну или коллеги… Да, это правильная мысль. Да что там правильная – гениальная. Если охота будет продолжаться, значит, «охотник» на свободе, значит, следовательша ошиблась! И ей придется это признать!

И тогда Адриана сумеет выкарабкаться. Конечно, сумеет. Можно сколько угодно злиться на нее за чрезмерную осторожность, но она самая умная.

И все будет, как раньше. Нет, лучше, чем раньше. Потому что если удастся ей помочь – несомненно, удастся! – она наконец поймет, что рядом с ней – не случайный человек, не гримаса судьбы, а – ее подарок! Кто же откажется от подарка судьбы?

* * *

Кабинетная дверь ходила ходуном, но Арина высокомерно игнорировала все возможные внешние воздействия – не до них, к лешему. Идут они все!.. лесом. Частым. Непролазным. Заболоченным.

– Вершина! – загрохотал в коридоре начальственный баритон. – Что за фокусы? Не придуривайся!

Пришлось подниматься, открывать, смотреть слипающимися от усталости глазами… Какая скука!

– Ну что? – насмешливо усмехнулся Пахомов. – Победила, а радости нет? Понимаю… – он со вздохом покачал головой.

– Пал Шайдарович! Я же… – не то от неожиданности, не то от общей усталости Арине показалось, что она прямо сейчас, не снеся взятого груза, забьется в глупых, неприличных, смешных рыданиях. – Я же… Пал Шайдарович, я же на нее разве что не молилась! Я так ей восхищалась! – она размахнулась, чтобы треснуть кулаком по столу, но остановила руку. Негоже так перед начальством распускаться. Да и вообще негоже распускаться. – Думала, она самая-пресамая…

– Понимаю, – повторил он, пристально глядя в угол: слева стеллажи, справа подоконник, что там можно высмотреть? А он смотрел. Словно видел что-то невидимое. И лицо у несгибаемого полковника юстиции было… никакое. Восковое. Гипсовое. Мертвое, в общем. – Это больно, да. Когда Машенька моя умирала, я ей обещал, что из кожи выпрыгну, а для Витьки все сделаю. Он же у нас тоже… самый-пресамый… Вот и довыпрыгивался… И я ведь его даже окоротить теперь не могу. Если я его… ох, нет. Машенька меня с того света проклянет. А он ведь, Витька-то, уже по самому краешку ходит… Даже заступает… И поздно, поздно уже. Не дойдет до него. Поздно.