Охота на охотников

А с другой стороны, нет худа без добра - Каукалов сидел в широкой, как квартира, кабине фуры, в тепле, слушал музыку и давал указания покорному водителю: "Поверни налево", "Поверни направо", а Илюшка сзади гнал "жигуленок" - сопровождал "арестованный" грузовик.

Когда Рогожкину связали руки и поволокли в лес, тот наконец-то понял, что происходит, и попробовал закричать, но Илюшка оказался проворным, очень проворным - он вообще многому научился, находясь рядом с Каукаловым, и должен бы молиться на школьного друга за разные полезные жизненные науки, которые освоил, - он стремительно залепил крикливому драйверу рот пластырем, и тот уже потом только дергался, мычал, хрипел, нюнил, пускал из носа пузыри, но крика не было.

Каукалов на всякий случай достал пистолет, показал Рогожкину:

- Еще раз крикнешь, сука, я тебе голову проломлю. Понял?

На глаза Рогожкина навернулись слезы.

Идти по целине было трудно, сыпучий мерзлый снег не только холодил ноги, он набивался в меховые ботинки, ускользал из-под подошв, полз в сторону, след за людьми оставался глубокий, очень приметный, и Каукалов обеспокоенно оглядывался на него: как бы кто не двинулся за ними по этой борозде. Уж больно приметная пашня остается!

Они углубились в лес метров на триста, потом скатились в крутой, с выметенным снегом овраг. Очень странный был этот овраг - везде снега полным-полно, по макушку, а здесь нет, он словно был специально убран, кое-где из наледей даже помороженные корни чахлых березовых стволиков торчали, извивались по-червячьи - спасались, видно, деревья от холода, да не спаслись, овраг обвалился и обнажил корни. Каукалов, подскользнувшись, уцепился за один такой отросток - корень отделился, будто гнилой, легко и почти беззвучно. Каукалов выругался.

В овражек можно было и не спускаться - слишком уж он зачумлен, вполне возможно, что по нему проходил сток, сбрасывались отходы какого-нибудь вредного промышленного производства, ядовитыми парами своими отходы почти начисто съедали снег, затем уходили в землю и бесследно растворялись в ней, - но в овраге находился заснеженный бугристый островок, посреди которого росла крупная, с отгнившими сучьями сосна. Она была воткнута в лепешку острова, будто деревянная шпилька в бутерброд.

К ней Каукалов и надумал привязать пленника. Даже если у того соскочит липучка со рта и он будет кричать, все равно отчаянные крики эти никто не услышит, они так и угаснут в овраге.

- Туда вон! - скомандовал Каукалов, показал рукой на сосну.

Рогожкин тоже её увидел, замычал сдавленно, застонал, и Аронов, ухватив его за локоть, толкнул с силой вперед.

- А ну, шире шаг! - засмеялся меленько, дробно. - Чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь! - Он снова засмеялся, окутавшись облаком пара, вторично толкнул Рогожкина, затем неожиданно опасливо оглянулся и поддернул висевший на плече автомат.

Оскользаясь, цепляясь за обледенелые комья земли и выступающие из твердой глиняной плоти камни, - за завитки корней цепляться боялись, те по-прежнему гнило расползались в руках, и непонятно было, живым деревьям они принадлежат или мертвым; зимой ведь все деревья, кроме сосен и елей, мертвые, - они спустились в овраг. Рогожкин приложился коленом о неосторожно высунувшуюся из земляной плоти здоровенную каменюгу, застывшую острым зубом на поверхности, глухо застонал.

Аронов, вновь со звяканьем поддернув неудобный автомат, предупредил:

- Тихо!

Что чувствовал Рогожкин в этот момент? Думал о том, что его убьют или все-таки надеялся на что-то? Он поморщился от боли - похоже, ударившись о камень, повредил себе колено.

В голове было пусто - так же, как и внутри, в душе. Он ни о чем не думал. Даже о Насте. Да и не мог возникнуть этот доверчивый светлый образ в замусоренном вонючем овраге. В то, что он умрет, Рогожкин не верил, смерть не для него, да и смерти, как таковой, нет. Просто человек из одного состояния перемещается в другое и продолжает жить. Душа-то человеческая остается при всех обстоятельствах, она не умирает, она - бессмертна.

По обледенелому, слабо похрустывающему под ногами дну оврага идти было легче. Земляной заснеженный бугорок с сосной, - будто остров в необитаемом море, с пальмою посредине, - находился уже недалеко. Рогожкин понимал, что угодил в неприятность, понимал, что с ним поступили подло, отвратительно, вместо благодарности его унизили, но не думал, что путь этот в заснеженном угрюмом лесу закончится гибелью.

В кармане у Каукалов неожиданно засипела рация, послышался далекий, искаженный расстоянием голос Стефановича:

- Рогожкин, Рогожкин... Миша! Отзовись, ради Бога! Миша!

Рогожкин, услышав голос Стефановича, остановился, словно вкопанный. Аронов ударил пленника автоматом между лопатками.

- А ну, передвигай ногами попроворнее, - проговорил он с каукаловскими нотками в голосе. - Не застаивайся!

От удара Рогожкин замычал, ноги у него подогнулись, он накренился, заваливаясь вперед, но в следующий миг выпрямился, оглянулся с надеждой.