Охота на сурков

Через миллионнометровый кабель я почувствовал, да почувствовал, что мое замечание укололо его. Что мешало ему повесить трубку? Вместо этого Лаймгрубер снова заговорил притворно-приветливым тоном.

— Ты ничуть не изменился, Требла. Такой же шутник.

— Ничуть-не-изменился-Требла-такой-же-шутник. Предположим, что Штепаншиц все-такипередал тебе мой ответ на ваше приглашение вернуться в рейх. Передал в том кратком виде, в каком я изложил его в конце мая. Изложил в письме, навеянном чтением молодого Гёте. После этого ты немедленно откомандировал в Энгадин двух своих палачей,направил их по моему следу. Двух молодчиков: Крайнера и Мостни.

— Никогда в жизни не слышал этих имен.

— Речь идет только об их… ммм… артистических псевдонимах.

— Они артисты?

— Ну скажем, артисты по части ликвидации.

— Ликвидации… что должно быть, согласно твоей теории, ликвидировано? Банковский счет?

— Нет. Я.

— Ты-ы-ы-ы? Требла-хха-хха. Ты и впрямь неподражаем.

— Я-и-впрямь-неподражаем. Эти двое хотели выполнить твое задание второго июня. Но им помешало нечто непредвиденное. Очевидно, то, что я был настороже. И это они тебе передали. Тогда ты приказал им отступить для виду в соседний городок, на известный курорт.

— Из твоих рассказов можно заключить, что между курортниками идет нечто вроде малой войны. Ххо-ххо. Не кажется ли тебе, что знаменитый энгадинский воздух излишне пришпорил Пегаса твоей фантазии и что конягу несколько занесло. Кстати, боюсь, этот телефонный разговор обойдется тебе слишком дорого.

— А я боюсь, мне обойдется еще дороже, если я не доведу егодо конца.

«…Во поле цветут цвето-о-о-о-чки, раз, два, /и зовут их три, четыре,/ ве-ереском, раз, два. /Вьются, вьются пчелки, три, четыре,/ и зовут их…»

Кабель длиною в миллионы метров как бы подчеркивал контраст между детски-сюсюкающим текстом песенки и суровыми молодцеватыми мужскими голосами, исполнявшими ее. Вдруг песня оборвалась, наступила тишина, и я опять услышал голос Лаймгрубера.

— Извини, дверь случайно открыли. Ты еще здесь?

— Да, я еще здесь, старый товарищ, еще здесь…

Он кашлянул несколько раз.

— По-моему, вы теперь поете в «Греческом кабачке» совсем другие песни, не такие, какие дудел в годы чумы Маркс Августин.

— Чума? Ма-а-аркс?

У меня запершило в горле, я чуть было не расхохотался.

— Маркс Августин, которого называли «Милый Августин».

— Ах-так-ах-так.

— Для того чтобы притупить мою бдительность, ты переправил лиц, известных под именами Крайнер и Мостни, из Понтрезины в Санкт-Мориц. Но курс лечения аллергии продолжается целый месяц. И двое артистов прикинули: конечно, «наша честь в верности» [370], прекрасно, но зачем, собственно, то-ро-пить-ся? Разве плохо бесплатно пожить недельки три на курорте в Санкт-Морице-рице-рице? Такая возможность больше уже не представится.

Его осторожное посапывание продолжалось на сей раз дольше, и казалось, по кабелю длиною в миллионы метров поползло что-то похожее на ядовитые испарения, через мембрану телефонной трубки эти испарения ударили мне в нос.

Неужели тошнотворный запах, исходивший от его дурно пахнущего гнева, превратился в легчайшие фономы, в кванты звука? Кажется, я наконец-то добился прямого попадания, нанес удар этому типу, этому эсэсовцу, которого в мгновение ока вознесли так высоко, сделали подполковником полиции. (Скорей всего, вечером за бокалом вина он носит штатское.)

Я громко сказал «алло», «алло», он как эхо откликнулся «алло».

Почему он просто-напросто не положит трубку?

— Этому субъекту, как бишь его, словом, так называемому Мостни, ты, видимо, внушил, что он должен изображать из себя немого полуидиота. Вчера вечером я в последний раз попался к тебе на удочку. Иначе егоуже не было бы в живых.

— Не имею представления, о ком ты говоришь, Требла. Кого не было бы, кого не былобы в живых?

В трубке тихо-тихо потрескивало, и тут вдруг что-то сместилось — перебой, словно кто-то на секунду прервал гудение. (Наверно, «барышня с телефонной станции» — безличный женский голос — захотела удостовериться, продолжаю ли я разговаривать с Веной.)

— Скажи, ты помнишь Бертольда Якоба?

— Мне его никто не потрудился представить. — Голос Лаймгрубера опять зазвучал резко, почти визгливо (наконец-то), даже с некоторым налетом истерии, напоминавшей истерию Шикльгрубера.

— Я тебе его представлю. Выражаясь твоим языком, он — халдей. Пацифист-халдей. Месяцев девять назад небезызвестный Губитман утащил его из Базеля в ваш рейх… извиняюсь, в исконный рейх. К сожалению — к сожалению, для немцев, — из этого получился политический скандал. И им пришлось опять переправить халдея в Швейцарию. Таким образом, человек, которого никто из вас не хотел держать, но зато все очень хотели… умыкнуть из швейцарского пограничного города, города,оказался вам не по зубам. Был слишком на виду. Зато на равнинной или соответственно в гористой местности kidnapping [371]куда более эффективно. Надо думать, у тебя лопнуло терпение из-за того, что твои наемные убийцы так долго прохлаждались.