Охота на сурков

Не было бы счастья, да несчастье помогло, хорошо что Эльзабе оказалась по ту сторону немецкой границы. Этим она обязана инициативе и смелости «Орте», Орля Тессегье (аристократы бывают не только безрассудные, но и смелые, правда бывают и безрассудно смелые); Орль переправил ее через границу и сообщил об успешно проведенной операции из пограничного словенского торгового центра Мурска-Собота. Что, однако, заставило его адресовать свое письмо, посланное авиапочтой, не в Понтрезину, как эту телеграмму, а в Санкт-Мориц до востребования? Очевидно, речь шла об информации, в которую он ни под каким видом не желал посвящать Ксану, не подозревавшую ни о чем. Извлечь меня из непосредственной близости к ней. Узнал ли он о последнем выходе Джаксы? Хотел ли, чтобы я прочел известие о его смерти в одиночестве, взял себя в руки и внутренне подготовился к тому, чтобы рассказать все Ксане, по возможности щадя ее. Старая история! Ох уж эти мне щадящие извещения о смерти!

— Не слышали ли вы случайно о вдове Спраджен-Трачин, которая держит польшое combustibles[339]. Польшое дело в Селерине?

— Нет.

— Ничего не знаете о новом несчастье?..

— Гм.

(Что известно обо всем этом мадам Фауш и насколько хорошо известно?)

— …которое произошло вчера вечером в «Мельнице на Инне и Милан»? Лене Спраджен, люпимчик вдовы Спраджен-Трачин, застрелился посреди тансплощадки из своей пушки…

— Об этом я слышал, — ответил я неопределенно (вместо того чтобы сказать: выстрел я слышал).

— А что сделал Пальс, его старший прат и компаньон вдовы?

Сообщая эти «гореуслаждающие» известия, почтмейстерша была вынуждена несколько «приглушать» свои страсти, у нее даже начал ломаться голос.

— Гм?

— Он тут же пошел в Селерину — от Инна это рукой подать — и соопщил матери ужасную весть, щадя ее по мере возможности. Ну а что сказала ему вдова Праке? — Мадам Фауш выразительно замолкла.

Я ждал.

— Она стала выть и кричать: «И на кого ты меня покинул, мой Лене, мой люпимчик! Если пы т-ы Пальс застрелился, — так она сказала Пальсу, — я пы, ей-погу, это легче перенесла». Ну а что сделал Пальс после этого?

У меня опять запульсировала кровь на месте старого ранения.

— Пошел с карапином своего педного прата в ванную. И еще налил в дуло воды. А потом выстрелил сепе в рот. Представляете, какое сжатие получилось? У него разнесло весь купол… Не понимаете, что такое купол? Всю голову у Пальса разнесло вдрепезги.

— Кого я вижу! Красного барона! Ой, держите меня! «Соседка, будьте добры вашу бутылочку». Мир тесен! В этой скромной хижине мы встретились снова. Все считали, что вы уже давно на том свете. И, по милости Гиммлера, в память о вас надо петь гимны!

В холле, напоминавшем церковный неф, в известном всему свету дворце, — отеле Бадрутта, — я увидел еле передвигавшегося на французских каблуках «Черную Шарлотту» в пестром вечернем платье, утрированно покачивавшего бедрами, да что там покачивавшего, вихлявшего бедрами. Несколько минут он описывал свое бегство от «злого негодяя с Морцинплац», а потом внезапно всплеснул руками и прижал свои покрытые серебряным лаком когти к губам, намазанным помадой цвета цикламена. Теперь он заговорил в другом регистре, глухим тенором:

— Ах боже, уважаемый, позвольте мне выразить вам свое соболезнование. От имени всех бесчисленных зрителей, которых он смешил, я хочу принести вашей очаровательной супруге и вам свои искренние соболезнования. Как ужасно-ужасно-ужасно, что тако-о-о-й знаменитый артист погиб тако-о-о-й смертью. Неужели я вою? И хотя у меня может потечь с ресниц тушь, я не стыжусь этих слез!

Почтмейстерша бросила на меня долгий «гореуслаждающий» взгляд горного гнома и выжидательно замолчала, почесывая карандашом пушок на щеках, похожий скорее на бакенбарды, — она хотела знать, что я скажу по поводу ее сенсационного сообщения, а поскольку я ничего не сказал, она спросила, что я на это скажу. Но я безмолвно глядел сквозь зарешеченное окно, выходившее на фасад почты в Понтрезине. Я видел ярко-желтый почтовый фургон, запряженный ломовой лошадью, серым в яблоках «бельгийцем», видел белые лохматые лошадиные бабки, — с невозмутимым спокойствием «бельгиец» уронил несколько катышков, золотистый блестящий навоз дымился на воздухе и представлял собой, безусловно, эстетическое зрелище.

Как уже сообщила мне мадам Фауш, на прошлой неделе в Фрауэнкирхе застрелился из пистолета немецкий художник, некий «Кирхер». Эрнст Людвиг Кирхнер — неоднократно поправлял я. В субботу ночью утопился Царли Цуан, а теперь вот из одного карабина покончили самоубийством братья Цбраджен. Настоящая эпидемия самоубийств. Не правда ли?