Охота на убийц. Как ведущий британский следователь раскрывает дела, в которых полиция бессильна

Должно быть, именно поэтому Стюарт Хэйзел получил столь впечатляющий срок. Ему будет 75, когда он сможет попробовать подать заявление на досрочное освобождение, если, конечно, доживет до этого времени. Тони Холланд тоже получил исключительный срок: 35 лет. Случается, что назначенные сроки удивляют даже полицию, не говоря уже об обычных людях: почему некоторые убийцы получают относительно немного – скажем, восемь лет, – в то время как других сажают почти на 40. Сложно сказать, с чем связана такая огромная разница. Изначально я был потрясен приговором Хэйзела – по другим преступлениям, совершенным с особой жестокостью, над которыми мне доводилось работать, виновники получали куда более мягкий приговор, – но, подумав, понял, как все отягчающие обстоятельства привели к такому громадному сроку. Хэйзел спрятал тело Тии Шарп в доме ее семьи, отрицал причастность к ее убийству, совершил невероятно жуткие преступления сексуального характера. Он был связан с ней – его даже считали членом семьи. Явно все спланировал, но продолжал изображать скорбящего родственника перед убитыми горем людьми, с которыми жил под одной крышей.

Хоть я и не имею ничего против того, что Хэйзела упрятали за решетку на всю жизнь, мне хочется, чтобы он продуктивно провел там время. Не потому, что переживаю за него, а потому, что людям, сидящим в тюрьме, может пойти на пользу строгий режим, снижающий риск насилия и облегчающий их реабилитацию. Хэйзел никогда не выйдет на свободу, но все заключенные должны заниматься чем-то стоящим. Более того, я и вовсе не сажал бы за решетку большинство из тех, кто сейчас сидит в тюрьме – как минимум тех, кто совершил ненасильственные преступления. Сколько из них представляют реальный риск для общества? Гораздо лучше, чтобы они выполняли общественные работы, чем сидели бок о бок с закоренелыми уголовниками. Люди зачастую удивляются подобным моим заявлениям, но я никогда не был тем, кто всецело поддерживает принятую политику. Думаю, если мы хотим изменить принцип работы полиции, чтобы она защищала самые уязвимые слои населения, о чем я уже говорил прежде, то и система правосудия должна двигаться в этом же направлении. Кроме того, в тюрьмах полно людей с психическими расстройствами, зависимостью и задержкой в развитии. Я не утверждаю, что эти проблемы уменьшают их вину, но если относиться к ним наравне с преступниками вроде Хэйзела, Холланда и Питера Тобина, мы никак не поможем им подготовиться к возвращению в общество, и в этом нет ничего хорошего.

Я действительно считаю, что у нас лучшая система уголовного правосудия в мире, но в ней есть огромное уязвимое место: присяжные. Старшина присяжных, обладающий лидерскими качествами, запросто может убедить в своей точке зрения всех остальных, что не всегда хорошо. У нас принято считать комнату, в которой совещаются присяжные, неприкосновенным местом, что делает происходящее там таинством для всех. Испортили ли как-то процесс голосования присяжных социальные сети и интернет в целом? Как знать – мы не можем спросить об этом присяжных: это будет считаться препятствием правосудию. Защищены ли полностью судьи от влияния внешнего мира? Могут ли они быть по-настоящему беспристрастными? Для этого, особенно в случае самых громких дел, им следовало бы запретить смотреть новости, слушать радио, читать газеты, разговаривать с коллегами. Они должны были бы перестать пользоваться интернетом и социальными сетями. И это только судьи, что же тогда говорить о присяжных? Предпринимались ли когда-либо меры для подобной изоляции? Нет. Поэтому я считаю, что они подвержены влиянию, даже если сами убеждены в обратном.

Что касается меня, вся моя работа сводится к одному и тому же. Она всегда связана с последствиями преступления для семей, ни в чем невиновных. Они не просили быть втянутыми в чью-то преступную деятельность, и зачастую родные злоумышленников знают об их преступлениях не больше, чем семьи жертв. Владеть информацией, которая вскоре навсегда изменит чью-то жизнь, – один из самых тяжелых аспектов моей работы. Например, когда я увидел Макса Клиффорда на той утренней телепередаче, зная, в каких преступлениях он виновен. Я всегда храню подобную информацию в секрете, но она неизбежно меня тяготит. Особенно когда предстоит перевернуть чью-то жизнь с ног на голову, в результате чего его дети или вторая половинка, скорее всего, больше не захотят иметь с ним ничего общего. Как правило, этот человек совершил какое-то ужасное преступление, утаив его от всех, и, разумеется, я нисколько ему не сочувствую. Тем не менее когда я стою у двери его дома в пять утра, готовясь постучаться и задать свои вопросы в качестве полицейского или журналиста, зачастую думаю о его родных и о том, как перевернется их мир, когда мне откроют.