Охота за древом

Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь дрему — ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
«Кто, — пробормотал я, — бродит там в потемках за стеной,
                               в этот поздний час ночной?»

Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,

на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света лунного полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
                               той, что нет давным-давно.

А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах

обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,
и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной
                               от стихии ледяной.

Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: «Ради Бога,

сэр или мадам, простите — сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…
стука в дверь не ждал совсем я — слишком свыкся с тишиной».
Так сказав, я дверь наружу распахнул — передо мной
                           мрак, один лишь мрак ночной.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore?»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!» —
                         Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,

Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
««Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —
Let my heart be still a moment and this mystery explore; —
                      ««Tis the wind and nothing more!»

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,

In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —
                       Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,

By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore —
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
                       Quoth the Raven «Nevermore.»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,

Though its answer little meaning — little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door —
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
                      With such name as «Nevermore.»
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: «Лино… Лино…?».
Но услышал лишь себя я — эхо, мне шепнув «Лино…!»,
                      смолкло, вдаль унесено.

Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),

вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. «Что ж, — подумал я, — раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
                     бьется в ставни за стеной!».

Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья

и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом — и замер гордо он на притолоке дверной.
Сел на белый бюст Паллады — там, на притолоке дверной,
                     сел — и замер предо мной.

От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:

так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!
«Хоть хохол твой и приглажен, — я заметил, — но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?»
                        Каркнул ворон: «неверррнуть!».

Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:

хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь —
чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь
                       тварь по кличке «Неверррнуть».
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered — not a feather then he fluttered —
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.»
                      Then the bird said «Nevermore.»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,

«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
                     Of «Never — nevermore’.»

But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,

Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
                        Meant in croaking «Nevermore.»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing

To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s сore
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,
But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,
                         She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer

Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee — by these angels he hath sent
thee
Respite — respite and nepenthe from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
                         Quoth the Raven «Nevermore.»
Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: «Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом — могила, ни друзей уж, ни подруг…»
                       «не вернуть!» — он каркнул вдруг.

Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),

но решил: «Припев унылый — все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:
                       «не вернуть!» — тоскливый крик».

Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку

этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
                      приговора «не вернуть!».

Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,

перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь усталой
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный — на который ту, к кому заказан путь.
                     никогда уж не вернуть.

Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,

вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: «Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье — так забудь ее… забудь…
пей же, пей нектар забвенья, пей — и мир вернется в грудь…»
                      Тут он каркнул: «не вернуть!»
«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil! —
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —
On this home by Horror haunted — tell me truly, I implore —
Is there — is there balm in Gilead? — tell me — tell me, I implore!»
                        Quoth the Raven «Nevermore.»

«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil!

By that Heaven that bends above us — by that God we both adore —
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore —
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
                       Quoth the Raven «Nevermore.»

«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —

«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my
door!»
                      Quoth the Raven «Nevermore.»

And the Raven, never flitting, still is sitting, still

is sittingOn the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
                    Shall be lifted — nevermore!
«Кто ты? — взвился я с досады, — дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?».
                     «Не вернуть» — пришел ответ.
«Птица, дьявол ты, не знаю! — крикнул я, — но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…».
                     Каркнул ворон: «Не вернуть».

Тут я встал: «Твое признанье принял я — как знак прощанья.

Уходи же, кто б ты ни был — в бурю, в ад, куда—нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста — вон! в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь».
                     Каркнул ворон «Не вернуть».

С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.

Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.
А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть…
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
                     не поднять — и не вернуть!