Охотник на лис

Как и в любом громком деле, те вопросы, которые судья поставила перед присяжными заседателями, вызвали в прессе волну домыслов о том, к какому решению склонится жюри. Присяжные совещались семь дней. Для моих родителей это были семь долгих, напряженных дней, наполненных ожиданием и вопросами о том, что сейчас обсуждают присяжные заседатели, молитвами о том, чтобы справедливость восторжествовала, и надеждами, что богатство Дюпона не позволит ему в очередной раз откупиться и что убийца Дэйва сполна понесет то, что он заслужил.

Мои родители были там в течение всего процесса, но последняя неделя была для них обоих особенно мучительна. Мне также тяжело дались эти дни ожидания в штате Юта. У меня, правда, было то преимущество, что я должен был, так сказать, «отвлекаться» на работу, на повседневные заботы, на тренировки своей команды. Вместе с тем я был готов к тому, что в любой момент меня могут позвать, чтобы сообщить о том, что оглашается вердикт. Но я, по крайней мере, был чем-то постоянно занят. Я не могу себе представить, что пришлось пережить моим родителям, когда они были вынуждены там просто сидеть и ждать.

Во второй половине дня двадцать пятого числа, во вторник, жюри уведомило судью о том, что оно вынесло свой вердикт. Зал суда был заполнен, но когда вердикт зачитывали, стояла полная тишина. Приговор гласил: жюри установило, что Джон Дюпон был виновен в убийстве третьей степени, но при этом психически больным. Он был также признан виновным, но психически больным по меньшему по тяжести обвинению в нападении без отягчающих обстоятельств, когда направлял оружие на Пэта Гудейла. Решением жюри Дюпон был признан невиновным по тому же обвинению, когда он направлял оружие на жену Дэйва.

Формулировка «третьей степени» означала признание присяжных, что Дюпон не собирался убивать Дэйва. Формулировка «но психически больной» означала, что присяжные поверили показанию психиатров стороны защиты, которые определили у Дюпона параноидальную шизофрению. Приговор обеспечивал Дюпону возможность пройти в больнице штата курс лечения от психического заболевания до того, как сесть в тюрьму, чтобы отбывать оставшийся по приговору срок.

Срок приговора мог быть от пяти до сорока лет.

Услышав вердикт, я испытал смешанные чувства. Попытка защиты доказать невменяемость Дюпона не удалась, так что с точки зрения закона он нес ответственность за убийство. Каждый раз, когда он нажимал на курок, он знал, что он делал. Он знал, что убивал Дэйва. Но в то же время признание его душевнобольным обеспечивало Дюпону некоторое снисхождение. Я желал бы видеть Дюпона в тюрьме, а не в больнице штата. Я не хотел, чтобы отныне он мог насладиться хоть единым мигом свободы.

Я задался вопросом: возможно, присяжные решили выбрать нечто усредненное между убийством первой степени, невменяемостью и непредумышленным убийством. Основным результатом их решения было то, что теперь настала очередь судьи определять степень наказания.

Приговор был вынесен через два с половиной месяца, 13 мая. В этот день я был в зале суда, чтобы выступить с заявлением потерпевшего[38].

Я не узнал Джона в этом пожилом человеке. Длинные, сальные волосы и спутанная борода, которые были у него во время судебного процесса, исчезли. Теперь его волосы были обычной длины, борода была аккуратно подстрижена. Его зубы были также приведены в порядок. Я слышал, как его адвокат утверждал, что работа стоматолога обошлась Джону в девять тысяч долларов. Но его очевидная игра в «Я невменяем!» продолжалась.

Один раз мы с Джоном встретились взглядами. Он сидел, откинув голову назад и уставив на меня свой огромный крючковатый нос. Его рот был открыт, как у рыбы, выброшенной на берег, и он так и держал его открытым почти все время при вынесении приговора.

Когда настала моя очередь обратиться к суду, я поделился тем, что видел, как Дюпон употреблял кокаин, и сказал, что не верю, будто бы он невменяем. Однако в основном я говорил о брате, о том, каким он был замечательным человеком.

Было не просто сидеть там и рассказывать о Дэйве в такой обстановке. Вообще-то я не плакса. На людях я плакал только два раза: на панихиде и в тот день в зале суда. И все же я не пытался сдержать слез. Я знал, что чем больше эмоций я проявлю, тем суровей может оказаться наказание для Дюпона. Мне не пришлось притворяться или утрировать свои душевные переживания, они были подлинными и глубокими. Мне просто хотелось выплеснуть наружу то, что я чувствовал в себе.

Прежде чем объявили приговор, слово дали Дюпону. Он сказал, что когда он убил Дэйва, он был болен. Он также извинился за неудобства, доставленные жене и детям Дэйва. Неудобства? Он не пытался извиниться передо мной или нашими с Дэйвом родителями. Но это было только к лучшему, поскольку я не поверил ни единому его слову.