Охотник на звездном снегу

— Пока этого никто не смог осознать до степени вербальной конвертации, мой господин. Я думаю, что позже вы все увидите сами. Ведь вы — Наследник. Наследник Изначальных.

Урс на секунду умолк, а потом добавил, будто про себя:

— Но самих Изначальных уже нет. И об этом надо помнить.

Лекса опять передернуло.

Он внезапно почувствовал, как окружающее пространство съежилось — все: верх, низ, поменявшиеся местами, стороны света, перепутавшиеся и свернувшиеся в тонкий жгут разновременных и разноименных расстояний — одновременно расширившись внутри его собственного, неразрушимого и ненарушимого «я»… это было знакомое ощущение, оно не раз повторялось, и не только с ним, но раньше некогда было задумываться и сожалеть, а сейчас будто два слоя Вселенной (почему два? странно… но тоже известно) разошлись в противоположных направлениях, и между ними показался зазор, пустота, и в эту засасывающую пустоту рушились люди, люди, люди… а все другое оставалось на месте, и надо было охранять — но только непонятно кого.

Неужели себя? Но — от чего?

Лекс со спокойной тоской посмотрел вокруг, подивился настойчивости дождя, царапающегося в окна, втянул ноздрями горьковатый воздух далекого подземелья и сказал:

— Заводи машину.

— Какую машину? — слегка удивился Урс, но потом понял и сказал: — Протяните руку, мой господин. Нет, снимите перчатку… спасибо. Как почувствуете себя там, осмотритесь, но ничего не предпринимайте. Вместе с вами буду я, Франк и Эрген. Мы подключимся чуть позже.

Он коснулся указательного пальца левой руки Лекса какой-то железкой, потом что-то понажимал на транспонаторе и сказал:

— Подключаю вас, мой господин. Внимание…

…и немедленно выпил.

Именно эта фраза из знаменитой книжки треснула в мозгу у Лекса: будто жидкий огонь лавой протек в горло, обрушился в пищевод, загорелся в желудке, в легких, во всех печенках-селезенках, а потом проник в каждую клеточку — нет, не клеточку даже, а еще глубже, куда-то в прошлое, когда была только память и отзвуки слов, — грохочущей волной прошелся по жилам, наполняя их силой и упорядоченной свободой, и вернулся туда, где хранились мысли и образы — свои, чужие, придуманные, невысказанные…

Да, свобода — первое, что четко и ясно понял Лекс. Глоток свободы: настоящей, от всех и от всего.

Почти от всего — была вторая мысль, прогрохотавшая по позвоночнику и вернувшая его в реальный мир — из другого бытия, которое пока что не стало истинным.

Он не сразу понял, что его глаза открыты: столько оттенков цвета и света присутствовало в этом мире — повсюду, сверху и снизу, сзади и сбоку, близко — и совсем далеко. Звуков было столько, что приходилось их отфильтровывать, выбирая важные, но это оказалось не так сложно, и Лекс понял, что с этим он справится без труда. Но цвета… все это перенести на любую поверхность, и даже не на поверхность, а просто пропустить через себя, показать всем, что понимает, как мир выглядит на самом деле, как он великолепен и печален, но полон счастья, но пресыщен молодостью, но приветлив и хмур…

Однако совсем близко, в какой-то сотне метров над Лексом шевельнулся чужак, и рефлекс сработал моментально: из торса выдвинулась вторая левая рука, и плазменный заряд вошел в ствол огнемета. Осталось только выдать коррекцию на отсеивание вторичных импульсов при прохождении через слой бетона, и…

Вот тебе и «и», со стыдливым удивлением подумал Лекс, уловив взгляд Урса. Не обманул медведюга: частичка сознания осталась в стороне.

Он сделал успокаивающий жест правой — человеческой — рукой, одновременно обрадовавшись тому, что его рука в теле лапифа не пошевелилась: похоже, привыкаю, подумал Лекс смутно, но все-таки надо быть осторожнее…

Он опять посмотрел на окружающее глазами машины, оставив основное человеческое сознание глубоко и далеко в стороне. Это было трудно и необычно, но раздвоения личности не случилось, а к остальному наверняка можно было привыкнуть.

Лекс принялся шевелить конечностями. Впрочем, оба определения тут не годились: подвижных частей его металлопластового естества имелось слишком много; лапиф, существуя латентно в боевом смысле как монолит, мог «отрастить» массу рук, ног и функционирующих хвостов, да и «шевелил» он ими странно — будто увиденными во сне. В собственном, слава Девятнадцати, как подумал Лекс, сне.

Он прислушался к ощущениям и понял, что сейчас ему лучше будет убрать большую часть функций механизма… или все-таки организма?.. и принять антропоморфный вид — хотя бы для того, чтобы не запутаться, подобно сороконожке, в собственных ногах. Ползать же, как змея, Лекс пока не умел.

Он осторожно встал на ноги — коротковатые массивные конечности были вывернуты коленками назад, но так стоять стало неожиданно удобнее. Попробовал оглядеться — это оказалось не так просто, потому что обзор был круговым, и фиксировать одновременно и синхронно право, лево, верх и низ поначалу не вышло.