Охотник Зеро

Через полчаса какой-то офицер с портфелем в руке выходит из клуба. И за ним по пятам — моя мать. Мужчина пошел в сторону церкви Мадлен, мама же, отстав на несколько шагов, тенью следует за ним. Когда они пересекают бульвар, она догоняет его и, размахивая руками, начинает что-то ему объяснять. Издалека я вижу лишь их силуэты, затем подхожу ближе: она обхватила руками офицера и трется щекой о его мундир. Мужчина попробовал было оторвать ее от себя, но мама клещами вцепилась в него. Она так и висела на его руке, пока они волочились, словно приклеенные, по улице Руаяль. Редкие прохожие оборачивались, замечая странного кавалера, тащившего и свою даму, и болтавшийся у ног портфель. Неожиданно военный резко дернулся и оторвался от мамочки, которая, зашатавшись, едва не упала. Он исчез, нырнув в ближайший подъезд, возле которого стоял матрос, наблюдавший за сценой. Матрос приветливо кивнул ей, но она не сдвинулась с места. Она замерла на тротуаре, в бессилии опустив руки, просто мертвец стоячий. Затем она медленно побрела назад, все ближе приближаясь к портику, за которым притаилась я. Когда она проходила мимо меня, ее лицо на мгновение мелькнуло в свете фонаря: размазанная по щекам после объятий с офицером красная помада. И детское воспоминание острым ножом полоснуло по сердцу: с моих губ капает сладкий сироп, который мамочка без устали вытирает салфеткой.

Однажды я застукала ее у колоннады Мадлен, она стояла, прижавшись спиной к колонне, и, обвивая руками голову незнакомого мужчины, присосалась губами к его губам, словно хотела сожрать его с потрохами. Я проследила за ними до маленькой гостиницы на улице Виньон. Они пробыли там около часа, а я, как собачка, караулила их. В другой раз я вновь застала ее у Военного клуба, куда она пыталась проникнуть через служебный вход. Как-то вечером, после занятий в лицее, я заметила ее, проходя мимо бара на бульваре Мальзерб, она сидела за столиком в окружении двух матросов, которые хохотали, подливая ей в стакан вино. В тот день мы не дождались ее к ужину. Она вернулась за полночь, я слышала, как, пошатываясь, она протопала к себе в спальню, откуда всю ночь раздавался ее приглушенный стон: Эндрю, Эндрю…

Мне не спится. Я слышу, как мама шлепает босыми ногами по своей комнате. Тихонько выдвигается ящик комода, осторожные шаги на цыпочках, неосторожный скрип кровати. Подготовка к очередной ночной вылазке. Я зажигаю у себя свет и открываю нараспашку дверь. Пусть она меня видит. Пусть она знает, что я в курсе ее похождений. Через минут пять задвижка на двери опускается, и в освещенном проеме показывается испуганное лицо матери. Ярко-пунцовые, в привычном стиле, губы. Она шарахается и пятится назад. Вот так, отныне боятся меня, а не я. Отныне я властвую над улицей Бьенфезанс. Через какое-то время дверь снова приоткрывается и тут же захлопывается. Может, она надеется, что я все же засну, и ей удастся улизнуть из дома? Ну что ж, пусть подождет, помается. Она должна пройти через мое Кавдинское ущелье. Это выражение я выучила в школе. Унижение побежденных, вот чего я жажду. Еще долго я слышу за дверью глухие рыдания мамочки. Ладно, я никуда не тороплюсь. Затем вновь шаги по комнате, и всё. Ни плача из-за двери, ни гула в ушах. Только глухая ночь, в которой бодрствует один лишь человек — моё величество Я. Да, для матери я вряд ли была желанным ребенком. Я не чувствую своего тела, оно будто лежит рядом со мной, чужое, незнакомое. Наконец я поднимаюсь и направляюсь в ее спальню. На тумбочке слабое мерцание ночника. Мама лежит на неразобранной постели прямо в плаще. Дрыхнет без задних ног. Я снимаю с нее туфли, забрасываю ноги на кровать, вытираю ваткой ее накрашенные губы, закрываю флакон со снотворным и гашу свет. Разрушение идет полным ходом.