– А восстановление Храма Христа Спасителя? А нынешний наш самый главный как спасение от развала девяностых? Может, это имелось в виду? Да и денег в стране – прилично, зарплаты людям платят, армию возрождают, нет?
– Может быть, но это как-то все поверхностно – скорее спасение от смерти, чем возрождение. Денег много, страна крепнет, а в головах – те же Каины, что и в семнадцатом, глотку перегрызут друг другу. Как-то в наше время, Жень, бардака и злобы много. Каин… Каинск, ка-ин… – береза по татарски… – Кобылкин сосредоточенно, сдвинув брови, словно пораженный какой-то догадкой, поглядел на Императора. – Государь, если вы даже теперь не хотите бежать от своего долга перед страной и Богом – спасите хотя бы детей, велите им бежать из России, как я вам сказал… Вы меня простите, но тот, кто вас убьет, родился как раз в Каинске, тоже Томской губернии, в состав которой городок вошел, между прочим, как раз при Александре Благословенном. И да, ваше величество, вот еще что…
В этот момент Кобылкин вдруг как-то странно и очень быстро покраснел, пошел пятнами, веки задрожали, руки судорожно начали ловить воздух, ища опоры. Царь и Женька глядели на Сашку широкими глазами, и в следующую секунду Круглый бросился на брата и обнял его. В момент их падения на пол раздался резкий беззвучный хлопок, появились завихрения зеленого света, и в следующую секунду только втянутый со стола, как пылесосом, дневник Его Императорского Величества валялся на ковре спального вагона в том месте, где только что находились братья…
Резкий затхлый запах, как нашатырь, шибанул в нос обморочному. Кобылкин закашлялся, приоткрыл один глаз – вокруг темнота, какое-то жалостливое копошение и скуление. Глаз снова закрылся, и Кобылкин издал тяжелый вздох – его мутило, голова трещала, как с похмелья. Вспомнив все, что происходило во сне, вернее, в царском спальном вагоне, он еще раз тяжело вздохнул. Вдруг он почувствовал на себе ощупывающее прикосновение лежащего рядом человека и услышал тихий голос Круглого:
– Саш, опять Дом трудолюбия, что ли, чего за фигня, а? – Круглый лежал рядом и всматривался в темноту. – Я думал, что День Сурка – это только в кино. Что произошло, а? Опять судачка со сбитнем, и в вагон к царю? Я вообще домой хочу, к Люське, что я здесь, каждый раз просыпаться буду? Твою ди-визию… Слышь, Кобылкин? Если б я на тебя не прыгнул в тот момент, ты вообще один тут лежал бы сейчас…
– Так надо было не прыгать, сейчас бы уже по яйцам Фаберже договорился наверняка, – попытался сострить пересохшим и еле ворочающимся языком Сашка. – Судя по запаху, да, опять в приемной комнате Дома трудолюбия… Что ж голова-то так болит… Я не знаю, что случилось, Жень, честно; может, найдем провод какой оголенный и того, домой, есть же у них уже какая-нибудь электростанция здесь. Хотя, блин, на самом интересном месте мы из вагона-то вылетели. Непонятно: почему?
– Я как новый монархист знаешь, если откровенно, что думаю? – полушепотом начал отвечать Круглый. – Мы с тобой и со всеми нашими мозгами двадцать первого века, сотовыми телефонами и Интернетом в подметки Николаю не годимся, и по образованию, и, самое главное, по своим сволочным привычкам мутить и выкручиваться, даже из благородных побуждений. А этот не такой… Совсем не такой, оказывается… Я бы так не смог, я бы или шашку наголо, или и правда в Латинскую Америку…
В этот момент вдруг со скрипом отворилась дверь, за которой виднелся молочный туман раннего летнего утра, помещение обдало волной свежего воздуха с примесью трав и хвои, и пара здоровенных амбалов с фонарем в руке завели в помещение качающегося человека. Тут же этот человек прямо на руках амбалов начал петь, на ходу пытаясь заламывать носки сапог и прихлопывать локтями по бокам:
Ик, у-у-у-у, чертяки, пошто почти благородного господина скрутили, при людя́х позорите…
Амбалы, не обращая внимания на крики и попытки станцевать, бросили пьяного у какой-то огромной чугунной ванны и «почти благородный господин», судя по звукам, принялся блевать прямо на пол.
Братья с изрядной порцией адреналина в крови и уже ясным пониманием, что это не «день сурка» и не Дом трудолюбия, сидели и, пока дверь оставалась распахнутой, в полутьме осматривали помещение.