– Геборику нравятся кошмары. Вот почему.
Резчик посмотрел ей в глаза, а затем вывернулся в седле и взглянул на Геборика.
Тот молчал.
– Смерть и умирание, – продолжила Скиллара. – Мы высасываем землю досуха. Выжимаем весь цвет из пейзажа, даже если пейзаж этот – райский. И точно так же мы поступаем друг с другом. Убиваем друг друга. Даже в лагере Ша'ик были свои уровни, иерархия, чтобы каждый знал своё место.
– Об этом ты мне можешь не рассказывать, – буркнул Резчик. – Я в таком месте сам жил, в Даруджистане.
– Я не закончила. Поэтому Бидитал и находил последовательниц для своего культа. Силу ему давала несправедливость, неравенство, то, что негодяи всегда одерживают верх. Понимаешь ли, Бидитал и сам был когда-то одним из таких негодяев. Наслаждался своей властью, но затем явились малазанцы и всё разрушили, и Бидиталу пришлось пуститься в бега, стать зайцем, улепётывающим от стаи волков. Сам он хотел только вернуть всё, как было, вернуть себе власть, только для этого и был создан культ. Проблема в другом: то ли ему повезло, то ли Бидитал оказался гением, потому что сама идея, пронизавшая его культ – не жестокие ритуалы, которые он навязывал, но сама идеология – попала точно в цель. Достигла сердец обездоленных, в том-то и состояла её гениальность…
– Это была не его идея, – проговорил позади Геборик.
– А чья же? – спросил Резчик.
– Это учение принадлежит Увечному Богу. Скованному. Созданию искалеченному, преданному, страждущему, несовершенному так же, как несовершенны уличные попрошайки, беспризорники, физически и духовно увечные люди. И он даровал им надежду, обещание чего-то лучшего по ту сторону смерти – тот самый рай, о котором говорила Скиллара, но такой, что мы не сможем его изуродовать. Иными словами, мечту о мире, неуязвимом для наших врождённых пороков, естественной алчности – и, как следствие, жить в нём значит совлечь с себя всю эту алчность, все эти пороки. Нужно лишь умереть.
– Тебе не страшно, Геборик? – спросила Скиллара. – Ты описал чрезвычайно привлекательную веру.
– Да. Тем не менее, если в сердце её кроется ложь, мы должны обратить истину в оружие, которое в конце концов пронзит и самого Увечного Бога. Отказаться от этого, последнего деяния значило бы смириться с самой великой несправедливостью в мире, с самым жестоким неравенством и самым глубоким предательством, какое только можно себе представить.
– Если это ложь, – повторила Скиллара. – Но ложь ли это? Откуда тебе знать?
– Женщина, если искупление даётся даром, то всё, что мы делаем здесь и сейчас, лишено всякого смысла.
– Что ж, быть может, так и есть.
– Тогда нет смысла и оправдывать что бы то ни было – само оправдание станет ненужным. Так ты погружаешься в анархию, погружаешься в сам хаос.
Женщина покачала головой:
– Нет, ибо есть сила более могущественная, чем всё это.
– Да? – встрепенулся Резчик. – Какая?
Скиллара рассмеялась:
– То, о чём я говорила прежде. – Она вновь указала на древнее распаханное поле. – Оглянись, Резчик. Оглянись по сторонам.
Искарал Прыщ потянул за толстые нити паутины, опутавшей широкую грудь Маппо Коротышки.
– Убери это, треклятая карга! Прежде чем он проснётся. Ты и твоя проклятая луна – смотри, скоро дождь пойдёт. Это пустыня – откуда тут взяться дождю? Это всё ты виновата. – Он злобно ухмыльнулся и поднял взгляд. – Она-то и не подозревает, корова безмозглая. А-а-а, жду не дождусь.
Выпрямившись, он поспешил обратно к длинной бамбуковой палке, которую нашёл здесь –
В детстве он хотел обучиться искусству рыбалки с удочкой, но женщины и старейшины не согласились: нет, только запруды, только садки да сети. Это просто сбор урожая, а не рыбалка, но юный Искарал Прыщ, который однажды сбежал из деревни с караваном и видел чудеса Ли-Хэна – целых полтора дня, прежде чем прабабушка не отыскала его и не отволокла визжащего, как поросёнок, ребёнка обратно – что ж, Искарал Прыщ обнаружил совершенное выражение изысканного хищничества, выражение, которое – как всем известно – идеально подходит мужчине.