«Жаль, что я не мог ткнуть их носом в ту грязь и болезни, которые они в своей административной немощи развели в Индостане! – сокрушался в своей автобиографии Рональд Росс. – Мне тогда было сорок лет, и я был широко известен в Индии за санитарную деятельность в Бангалоре, а также работами по малярии, но все мои труды и страдания не заслужили ни малейшего продвижения по службе или официальных благодарностей…»
Прошло еще два года, и вот в июне 1897 года Рональд Росс возвращается в Секундерабад, в переполненную больницу Бигампетт. Наступила пора северного муссона с его прохладой и дождями, но тот почему-то не приходил. Раскаленный ветер засыпал облаками каменистой пыли лабораторию Росса. Ему от души хотелось выбросить за окошко свой микроскоп; последнее оставшееся в нем зрительное стекло треснуло, а металлические части покрылись ржавчиной от постоянно лившегося на них пота. У него в комнате было опахало, благословенное подвешенное опахало, но он не мог пустить его в ход, потому что оно сдувало со стола его мертвых комаров. А когда к вечеру стихал порывистый ветер, заходящее солнце все еще было закрыто ужасной пылевой завесой… И Рональд Росс писал:
Это немного его успокаивало.
16 августа он раздел догола своего очередного больного малярией, достославного Гуссейн-хана, и, уложив его под москитную сетку, пустил на него новый вид только что пойманного комара, которого в своей малонаучной классификации называл просто «бурым комаром». Комары напились крови из Гуссейн-хана, а затем день за днем Росс их убивал и рассматривал их желудки.
19 августа у него оставалось еще три бурых комара. Вскрыв одного из них, он с безнадежным видом стал смотреть на стенки его желудка, напоминавшие своими правильными красивыми рядами клеток вымощенную булыжником мостовую. И вдруг нечто странное привлекло его внимание.
Что это? Посреди аккуратной мостовой из клеток, образующих стенки желудка, располагался странный круглый предмет диаметром около 1
/2500 части дюйма. А вот и другой такой же… Но черт возьми! До чего невыносимая духота! Он прекратил исследование.На следующий день он увидел ту же картину. В стенке желудка предпоследнего из комаров, напившегося четыре дня назад кровью несчастного Гуссейн-хана, оказались такие же круглые тельца (их очертания были гораздо резче, чем очертания желудочных клеток), и каждый из этих кружочков был «набит крошечными черными как смоль зернышками».
«Да, не может быть сомнений… Это тот же самый малярийный паразит, которого я видел в крови Гуссейна… И такие же точно зернышки пигмента…»
Он томился и метался в ожидании следующего дня – пятого с тех пор, как он пустил под сетку стадо комаров на Гуссейн-хана.
«21 августа я убил последнего бурого комара, – пишет он доктору Мэнсону, – и ворвался в его желудок!»
Да! Вот они снова, эти круглые клетки… одна… две… шесть… двадцать штук. Они гораздо крупнее, чем были во вчерашнем комаре… Они растут! Значит, они живые… Значит, это действительно малярийные паразиты!
Он был на седьмом небе от восторга. Надо изложить это в стихах!
Он сейчас же написал письмо Мэнсону, рассказав ему в мельчайших подробностях об этих прелестных кружочках, набитых черными как смоль точками, и послал обстоятельную научную статью в «Британский медицинский журнал».
После этого наступил грустный антракт. Высшее начальство индийского медицинского ведомства не позволило ему продолжить исследования: от него требовали активной врачебной работы, и только в качестве врача. Он бомбардировал телеграммами главного доктора, он умолял Мэнсона похлопотать за него в Англии… Все было напрасно. Его отправили на север, где было мало комаров, а те, которых ему удавалось поймать, не хотели кусаться из-за холода. Туземные жители (бхилы) были настолько дики и суеверны, что ни за что не давали ему колоть пальцы. Все, что ему там оставалось делать, это ловить форель и лечить от чесотки. Как же у него чесались руки заняться чем-нибудь!