Охрана

В этот раз генерал выглядел свежее, бодрее, хотя телевизор он так и не полюбил, и стал еще замкнутее. И в гости он Бакулина не пригласил, ушел быстро с поминок, как уходят с застолий большие люди.

Федор Иванович не обиделся на него. Они уже не дети. Наигрались, не до игр и никчемных посиделок. Лучше в лес сходить с Генашкой, местным мужиком, вдовцом, спокойным человеком. Русоволосый, худой, на вид податливый, он поддавался лишь одному искушению, обычному для русских мужиков. Но и в этом был он по-своему упрям. Мог пить. А мог и не пить. Когда как захочется. Самому. А не кому-то другому за него. Пить, конечно же, ему хотелось гораздо чаще, чем не пить, но запоями он не страдал и уже поэтому не считался пропащим алкашом.

Главным же отличительным качеством Генашкиной души была удивительная даже для деревенского русского обитателя привязанность к лесу. Городские люди сказали бы так: «Он влюблен в русскую природу, жить не может без леса, без долгих прогулок по одному ему известным маршрутам».

Местные леса знал Генашка, как линии на потолке своей избы, и гулять с ним было одно удовольствие. Особенно людям некрикливым, чутким к чужой душе, неболтливым. Тут, главное, не мешать ему. А, увидев его на улице, сказать просто: «Говорят, сморчки появились. Вот бы набрать на жареху» – и молча ждать ответа. Захочет Генашка с тобой по лесу побродить, жалеть об этом не будешь. А не захочет… впрочем, такое с ним случалось редко…

Сороковины были нешумные, скромные, не шибко слезные. После ухода задумчивого генерала ободрился Бакулин, старший теперь по званию за столом, старший из мужчин по возрасту. Он взял застольную власть в свои руки, и поминки обрели некую торжественность, что показалось всем вполне естественным, правильным и уместным. Николая Иванова в селе уважали.

Поздним вечером изба затихла. Женщины прибрали со стола, вымыли посуду, улеглись, усталые, спать. Мужчины – Федор Иванович, сын Николая и Генашка – сидели на веранде, курили, негромко вспоминали прежнее жить-бытье. Рыжий толстый кот лежал у ног Генашки, и мирный, почти бессловесный местный пес, известный попрошайка, клубком свернулся у ступенек на резиновом коврике. Ему тоже было хорошо здесь. Поел как следует, на людях побывал, а теперь вот голову на лапу положил и засопел под говорок мужской, как когда-то засыпал под говорок репродуктора отец Генашки, фронтовик, а потом и сам Генашка, который и сейчас любит это дело: слушать радио, лежа на кровати, курить, что попало, то есть чем угостят, либо собственного изготовления сигареты, дым от которых мог уморить любое живое существо, а может быть, и любого американского робота.

Лежащим на железной панцирной кровати с высокими спинками и ржавыми на них набалдашниками увидел утром Генашку Федор Иванович. О чем-то вещал репродуктор, в избе висел сиреневый туман от дыма, колыхнувшегося было от несильного удара свежего воздуха, но быстро справившегося с ним, вновь распределившегося равномерно по избе. Вечером они договорились сходить за сморчками.

– Долго спишь, – осторожно сказал Генашка, будто боялся силой голоса своего потревожить дым, слабо освещаемый с улицы.

– Сам удивляюсь, проспал, – по-простому ответил Федор Иванович, невольно оглядываясь, осматривая избу.

Собственно говоря, осматривать в ней было нечего. Большая комната с печкой напротив входной двери, сломанный телевизор в углу под иконой, кровать с хозяином, пол, потолок, бревна в обхват. Изба-то хорошая, что и говорить, да порядка в ней нет. Не так давно подняли ее почти на метр, крыльцо по старинке срубили, надежно то есть, не спеша, не за деньги, а на совесть. По всему видать, жить да поживать хотели в этой избе, а не дымить денно и нощно на кровати-то лежа.

– Ладно, пойдем. Если Петька с Орехова по делянке не прошелся, быстро наберем. А то за ручей придется идти. – Генашка встал, заправил излинявшую байковую рубашку в брюки, набросил по-чапаевски старый пиджак на плечи. – Пойдем, что ли, – сказал, подхватил у дверей корзину, и они вышли на улицу.