Охрана

Ехал Бакулин с женой на сороковины. Бывший капитан Николай Иванов не дотянул двух лет до семидесяти, умер. Сердце подвело, хотя и жил он в последние четыре года во Владимирской глубинке в большой деревне в трех километрах от большака в отцовской избе. Отец-то у него покрепче был, а может быть, поохочее на жизнь. В девяносто первом на восемьдесят девятом году ушел, а уж чего он только не испытал. Правда, не испытал отец капитана раскулачивания, всевозможных репрессий, тюрем по разным мелким поводам, разводов, переездов – этих бичей двадцатого века для многих его ровесников, земляков, знакомых, друзей и некоторых родственников. Зато разруху и голод, две войны и три ранения, опять разруху и карточки, и труд, труд, труд – этого досталось ему с лихвой. Тем и живы были отец капитана и его семья: жена и три дочери и сын, которого сразу после войны взяла к себе в Москву на воспитание старшая сестра отца капитана – то есть родная тетка Николая, прочно осевшая в столице еще во времена испанских событий.

Работала она на военном заводе, удачно вышла замуж, детей воспитала, племянника выучила, тот в пятидесятом ушел в армию и до шестьдесят первого служил Отчизне верой и правдой, стал капитаном, мог бы и в академию поступить, но вдруг, сокращенный, вернулся в Москву.

Тетка и в этот раз крепко позаботилась о нем: на хорошую работу устроила, в заочный институт уговорила поступить. Не медленно, не быстро шел капитан по жизни, последние пятнадцать лет до пенсии преподавал в техникуме политэкономию, в девяносто первом похоронил отца, еще три года отработал уже с одним инфарктом и баста, сказал, хватит, ничего я в новой жизни, в новых русских прихотях не понимаю и понимать не хочу. И уехал в деревню в срубленный еще отцом и сохраненный сестрами дом. Инфарктов у них в роду не бывало. Да и откуда бы им взяться в краю, который давал стране, городам и столицам, разных Муромцев да прочих крепких мужей!

А тут на тебе – инфаркт. А потом второй – уже в деревне. Зоя, жена, все на телевизор списала. Газет-то они в деревне не читали – только военные книги. Чувствительный у меня Николай и дюже справедливый. Чуть что не так, не по его разумению, сразу нервам волю давал. А не так в телепередачах было все. Она даже на хитрость пошла, одного знакомого позвала, тоже москвича и тоже пожилого, он что-то в телевизоре крутанул, тот и перестал работать ей на радость.

Муж с рыбалки пришел, удивился, выругался зло: «Ничего делать не умеют, оболтусы». Принес из сарая старенький «Темп-6», включил его и сказал поучительно жене: «Это аппарат! Его в шестидесятые за границей брали. Очереди, знаешь, какие были! Да что я тебе толкую, вместе же покупали, а потом сюда привезли деду, царство ему небесное. А эти обалдуи чубатые даже курей разводить не умеют, все от дяди Сэма тянут сюда да от внуков Мао и Ким Ир Сена. Деляги чертовы. Прости, Господи, душу грешную!»

Этот «Темп» его и доконал. Бакулин с женой приехали во Владимир, чертыхнулись в один голос: «Опять автобус отменили! Что хотят, то и воротят!» Пришлось два часа слоняться по привокзальным улицам, ждать автобуса.

В последний раз он был здесь в девяносто первом, на похоронах. Так же, как и сейчас приехали они в два часа – только лето стояло жаркое, июльское – отругали всех водителей автобусов и их начальников, впрочем, не очень громко, два часа сидели сиднем на скамейке, сначала в тени, а потом опекаемые солнцем, с трудом пробились в салон, она села, он стал рядом, неудобно все-таки, старушки вокруг да женщины с малышами. В автобусе было густо, но ветерок приятно шевелил мягкие редкие волосы Бакулина, не давила жара. Потом стало хуже.

– Сквозит! Закройте окна! Здесь же дети! – потребовала какая-то мамаша, ей в тон заголосили точно такие молоденькие женские голоса, и ветерок пропал.

«Ничего, оно и к лучшему», – вспомнил свою поясницу Бакулин, терпеливо осматривая местные дали, лесами охваченные, косыми полями раздвинутые да мелкими дорогами кривыми изрезанные, да всякими сельскохозяйственными постройками испещренными – да уж нет, чего там скромничать, не испещренными, а грязно заляпанными, загаженными. Федор Иванович, приближавшийся в тот год к своему сорокапятилетнему юбилею заинтересованно осматривал владимирские дали, по-хозяйски. На дачный участок не так далеко от Москвы он рассчитывать мог смело. Но предложение Зои казалось ему куда заманчивей. Обжитая старая деревня, добротный сруб, стоять ему еще и стоять, ухоженный сад, за садом хоть сорок соток бери под огород, пруд огромный, быстрая река, вокруг ягодные леса, грибные, тишина. Стоит подумать. А дачу под Москвой можно и сыну оставить.

Автобус остановился возле деревушки на мягком косогоре. Нехотя раздвинулись двери. Пассажиры, толкаясь, продвигались к выходу, водитель хлопнул дверцей и пошел к колодцу с большой бутылкой из-под спирта «Рояль».

И в этот миг дрогнуло сердце Бакулина. Он услышал давно забытый, с детства забытый печальный звук.

– Что это? – вырвалось у него невзначай.

– Коровы недоенные скучают, – кто-то равнодушно ответил.

– Как это недоенные?! – Федор Иванович офицером был невпечатлительным, иначе полковником не стал бы. К тому же бед он насмотрелся всяких. Но тягостное мычание сотен коров потрясло его. И равнодушие автобусных пассажиров.

– Да так. Электричества нет опять!

– Федор, дай, пожалуйста, очки! – Жена поставила его на место, мол, нашел с кем и о чем разговаривать.

Водитель автобуса кружкой медленно наливал из ведра воду в «Рояль». Бакулин прикусил губу, а по деревенским окрестностям также медленно, как вода заполняла бутылку, расползался волнами грустный, многоголосый мотив недоенных коров. Хоть уши затыкай. Хоть выводи всех пассажиров из автобуса и отправляй их в коровник. Пусть садятся на низкие стульчики, ставят перед собой ведра и ручками своими, нежными и грубыми, ловкими и неумелыми, любыми, пусть доят они коров, родившихся не для опер грустных, не для песен таких заунывных, тревожных.

Не знал Бакулин, что такое настоящий голод, повезло ему. Но жмыхом он, помнится, объедался. В ФЗУ с ребятами на станцию бегал, там, в амбаре, за воротами, высоко посаженными, жмых валялся горами. Горы плиток темно-коричневого цвета, хрустких. Подлезть под ворота было невозможно. Пацаны брали с собой длинную палку с вбитым на конце гвоздем буквой «г» и вытаскивали иной раз по десять плиток жмыха, прежде чем их, как цыганистых воробьев, кто-нибудь не отгонял от склада: «Кыш отсюда, чеграши!»

– Сколько он тут стоять будет! – вырвалось у него, и опять по-учительски зыркнула на него жена.

«Убил бы этих электриков!» – подумал Бакулин, но не успел он продумать в деталях эту убийственную операцию, как дверца кабины водителя щелкнула, открылась, хрякнул мотор, колыхнулись в салоне пассажиры…

На этот раз у вокзала сидеть было негде и неприятно. Скамейки стояли грязные, май задержался на черемуховых холодах. Бакулин с женой бродили по близлежащим магазинам, устали, прорвались на сидячие места, сели и упрямо уткнулись в книги: не уступим, сами устали, как собаки.

Бакулин давно уже раздумал приобретать дом в этих краях. Лучше он деньжат прикопит да соседский участок с щитовым домиком купит. Идея у него такая была. Сосед по даче обещал подождать до следующего лета. А он человек слова.

Так что можно не глазеть по сторонам, нужны ему эти дали владимирские. И чего тут красивого? Обшарпанные домишки, избитые шоссейки, вросшие в землю, почерневшие снизу доверху, сморщенные, как майские грибы избушки, потрепанные леса. И остовы разграбленных коровников, мастерских, других сельскохозяйственных построек, по кирпичику растасканных то ли новыми, бестолковыми, то ли старыми, подусталыми русскими.

– Мать твою! – едва слышно прошептал Бакулин, а жена его даже от книги не оторвалась, нравилась ей безликая проза детективов, в которых было много ахов, вздохов, выстрелов в никуда, в манекенных героев, в роботов…

Да и сам Федор Иванович в последние годы пристрастился к этому чтиву, неизвестно почему. Нравились ему герои русских детективов (иностранных он не понимал) и приключения, и навороты, и намеки в пустоту, о пустом – обо всем и ни о чем. Приятно было, читая эту белибердень, ощущать себя другим, совершенно другим – не антигероем, но хорошим человеком, офицером, пусть и бывшим. Никогда и в мыслях у него не было убивать кого-то, воровать, грабить, совершать другие противозаконные и антиобщественные поступки. Не для этих дел мать его родила, так он всегда думал. И жил он по своему осознанию себя самого. Но раньше даже просматривая в очередной раз «Место встречи изменить нельзя» или что-то в этом роде он ощущал, пусть и не так остро, некую неудовлетворенность, нехватку чего-то важного для него в фильме. Теперь в этом плане было все нормально. Он читал русский детектив и гордо было у него на душе. Он не такой, он не быдло собачье, а нормальный человек. Он идет другим путем, к другим целям и он достигнет их.

Но здесь, в автобусе, петлисто пересекавшем Владимирскую область почти в южном направлении Бакулин ощутил иное чувство. «Мать твою! Что же деется-то!» – повторил он про себя, закрыл детектив, положил на книгу крепкие ладони и незаметно для себя самого обмяк телом.

Разруха, ты, разруха. Неродная сторона, да все же родина. И все видят. И все знают. И все читают дешевые детективы, расслабляясь, отдыхая, чтобы отдохнув, проснуться по утру и носиться по Москве по делам, и строить свой личный, семейный коммунизм, ой, нет, теперь капитализм.

Сильным человеком был Бакулин, умел он приспосабливаться, приноравливаться, добиваться своего, отбрасывая в сторону ненужное, неважное. Кому нужны фундаменты растасканных построек? Какой смысл волноваться из-за них? Пусть другие волнуются – кого это должно волновать по должности. А если они не мычат и не телятся, только в газетах да на телевидение позированием и самолюбованием занимаются, то он-то здесь причем?! У него своих дел по горло.

Бакулин внутренне собрался, решительным движением открыл книгу на нужной странице, уголок которой был аккуратно загнут, разогнул его, и дорога с ее исковерканными окрестностями исчезла.

Детективы он полюбил недавно, хотя и раньше ему приходилось читать немало, да еще и работать с текстами, скажем, с докладами Генеральных секретарей ЦК КПСС, с трудами основоположников марксизма-ленинизма и с другой подобной литературой. Эта штатная работа доставляла ему огромное удовольствие строгостью стиля, убедительностью, уверенностью в том, что поставленные задачи и цели будут обязательно выполнены. Бакулин в какой-то момент жизни вдруг усомнился в искренности всего им лично прочитанного и постоянно читаемого. Но вида не подал. Скрыл все в себе. От товарищей по партии, от офицеров, от работников политотдела (не приведи Господь, догадались бы!), от собственной жены. Сын в те годы был еще младшим школьником. Да и не сказал бы он никогда родному сыну о своих переживаниях и сомнениях. Зачем ему жизнь портить? Пусть смело идет в пионеры и отдыхает в пионерских лагерях, вступает в комсомол, а потом и в партию. Дело это верное, важное. Без партии никак нельзя.

В партию его сын вступил на втором курсе военного училища. Бакулин в тот год служил в Афганистане, получил ранение, легкое, но все же. После госпиталя он даже в отпуск идти отказался, и это обстоятельство, как ему казалось, сыграло свою роль в важном для семьи деле: все-таки на втором курсе не каждому курсанту удавалось стать кандидатом в члены КПСС. Учился сын его неплохо. Активно участвовал в общественной жизни, был чемпионом училища по лыжным гонкам, хорошо стрелял. Но этого ему явно не хватило бы для вступления. А тут отец. Настоящий советский офицер. Пример для подражания.

Свои сомнения он, конечно же, накрепко удерживал в себе. По многим причинам. Во-первых, опытный политработник Бакулин еще в семидесятые годы подметил цепким взглядом, что сомневается не только он, что среди сомневающихся есть люди повыше рангом. Но ведь в молчанку играют, делают все честь по чести, на собраниях и на политзанятиях говорят без тени сомнения, при этом не забывают о своих личных интересах. И в гору идут. И медали получают. Сам Бакулин, например, в 1971 году был награжден юбилейной медалью «Сто лет со дня рождения В. И. Ленина», как и многие другие, тихо сомневающиеся. Сопи в две дырки, делай честно свое дело и другим не мешай заниматься тем же. Добротная житейская философия. Не мешай не мешающим тебе. А мешающих научись обходить, обгонять, как на лыжных гонках или кроссах. Обогнал, оторвался – он уже тебе не соперник и мешать тебе не может.

Даже во второй половине восьмидесятых, даже после второго ранения, не легкого, но и не тяжелого, Бакулин оставался верен своей жизненной философии, хотя в те годы, во-первых, сомневающихся расплодилось, а во-вторых, количественное изменение перешло, подтверждая правомерность известного закона, в новое качество: в стране появились люди, рьяно и смело отрицающие то, с чем почти полвека прожил подполковник Бакулин.

Это было непростое для него время. Приучивший себя молчать он не мог и не хотел давать волю словам, страстям, эмоциям. И большого труда ему это не стоило. Другое дело – сын. Нормальный человек, молодой, о славе мечтает, о победах. Как убедить его вести себя потише, поосторожнее? Неосторожных бьют. И не только в боксе и на войне. Бакулин заводил разговоры с сыном, но тот, уверенный и совсем неопытный, прекращал «болтовню». Это тревожило отца.

В 1991 году он бы испереживался, если бы не свалилось на его голову счастье нежданно, великая удача: сын женился в начале августа. Отгуляли они свадьбу в столовой, и на месяц молодые рванули в отпуск в Сумскую область. И Бакулин увязался с ними, рыбку две недели ловил в родной реке, где и плавать научился. Вот уж повезло ему в тот год принятия важных решений.

В отпуске он был, никому ничего плохого не сделал. Вроде бы как отмолчался не по своей воле, а по великому случаю.

И это молчание оценили нужные люди. Еще два года спокойной жизни прошли. Сын быстро помудрел, молчать научился, третью звездочку его обмыли вовремя. А там и отцу подфартило: получил Бакулин-старший полковника в сентябре девяносто третьего года и отбыл в отпуск. Он словно почуял опасность, сбежал из Москвы в свою родную деревню, от драки сбежал. И правильно сделал. В сорок семь дерутся только сумасшедшие или алкаши.

Отпуск, однако, догулять не удалось. Вызвали в Москву.

Прощался он с родными, как перед казнью. Но казни не было. Постреляли немного, в войну поиграли в центре Москвы, и в политику поиграли те, кто без этого жить не может, у кого других более интересных жизненных дел и амбиций нет. Пошумели, короче, как на деревенской осенней свадьбе, когда гулять можно без оглядки, когда именно это безоглядство в конце концов опаивает людей до драчливой одури.

Хороша была «свадьба» осенью девяносто третьего! Время женило на себе красивую страну, хотела она того или нет, неважно, нравился ей жених или нет, неважно. Это время. Всесильное и своенравное НЕЧТО, чему и определение-то давать страшновато. Дал – значит, сознался. В своих сомнениях, мыслях, мечтах. Но разве мог сделать такое теперь уже полковник Бакулин?! Да ни в коем разе. В женихи он ни к кому не набивался, а в мужья – и подавно. У него жена была хорошая и красивая, и хозяйка замечательная, и верная к тому же. У него и в молодости-то таких помыслов не появлялось. Политработник, одно слово. У всех на виду. Чуть что не так – служба по боку. А у него всегда и все было так, как надо. Ни одного прокола, никаких сомнений, никаких отступлений от генеральной линии партии и своего собственного жизненного кредо. Хотя, если честно говорить, иной раз и трудновато ему было держаться этой линии. Какой русский офицер (да и иностранный тоже) не бывал, к примеру, в командировках вдали от родного очага, от заботливой жены?! Какой офицер не испытывал на себе жар жадных ресторанных девиц? Э-э, что говорить, не каждому удавалось сдерживать себя, далеко не каждому. Даже из политработников. Не говоря уже о технарях, строевиках или, например, вэдэвэшниках, летунах…. Бывал в командировках и Бакулин. Да еще в каких. Но ни разу он не дал себе поблажки и не пригласил в гостиничный номер какую-нибудь жадноглазую бабенку. Не женихался он и точка. Линии своей держался твердо. И сомнения, и желания отметал в стороны. Налево и направо. Как ему это удавалось делать? А очень просто. В первую же свою командировку он налетел на одну такую бабенку в ресторане, на дне рождения у бывшего сослуживца. Деваха была – оторви и брось. И к тому же без комплексов. За столом она вела себя пристойно, опытная, ничего не скажешь. Но когда Бакулин пригласил ее на танец, она честно ему шепнула: «У меня сегодня пустая квартира. Дети у матери, а муж вчера на Дальний Восток улетел. Ну как, здорово?!» Действительно, здорово. Бакулин – сильный в те годы и молодой – не уступил бы по этому делу даже владельцу среднеазиатского гарема. И отказаться от соблазна он в тот вечер никак не мог. Гулянка закончилась. Все тихо-мирно разошлись. Бакулин и его пассия оказались вдвоем на зеленой улочке южного городка. Пришли, не замеченные никем, в ее пустую квартиру. Повеселились, поиграли в гаремные игры, яростные. Рано утром Бакулин явился в гостиницу, сказал что-то оправдательное консьержке, прошел в номер, час стоял под душем (первый раз он в такой роскошной гостинице был, обкомовской, новой), на службу пришел вовремя – никаких следов вчерашней пьянки и ночных гаремных игр. Но уже на обеде начались у него переживания. Дружок, бывший сослуживец, как бы невзначай стал такое наговаривать на свою вчерашнюю гостью, что у Федора мурашки по спине побежали. А вдруг все это правда?! А вдруг она действительно лечилась в больнице, и с мужем она уже как пятый год в разводе, и в области-то у них эпидемия венерических заболеваний.

Две недели ходил сам не свой Федор Бакулин. Из гостиницы ни на шаг. Дел, мол, много. Служба есть служба. А в день отъезда увидел на улице ту бабенку, она окатила его презрительным взглядом и даже не поздоровалась… Нет, друзья, а тем более обыкновенные бывшие сослуживцы, конечно же, могут и пошутить. У них к тому же свои интересы в этих делах. Бакулин-то уехал, помахал ручкой, а ему здесь жить не пойми сколько лет. И все-таки лучше без этого. Без переживаний. Случаев в жизни много бывает разных. Налетишь по глупости, а потом что? Вся жизнь кувырком. А зачем ему такие кувыркания?

В девяносто третьем году, в ту осеннюю кровавую «свадьбу» и особенно после нее, Бакулин чувствовал себя так же тревожно, как в те две недели во время первой своей командировки. Полковник, из деревенских пацанов родом, без вышки, но служака, каких поискать, понимал, что нужно принимать решение, нужно. И в те летние дни первой командировки он, вспоминая проведенную с чужой молодой женщиной ночь, тоже понимал, что нужно принимать решение, нужно. Очень хотелось ему повторить ту ночь, очень не хотелось ему верить бывшему сослуживцу. Но… а вдруг? А вдруг он прав?!

То были дела, хоть и важные для всей его службы, да и для внутреннего самочувствия, но все же не жизненно важные. В конце концов, жена полностью удовлетворяла его, даже с запасом. А в командировках можно и потерпеть. И он терпел. Всю свою жизнь, в которой командировок было немало.

Другое дело – осенняя свадьба девяносто третьего. Дело было серьезное. Обручение вроде бы состоялось давно, и расписалось Время со Страной, и соответствующий обряд прошел в церквах, и Страна с бывшим мужем, казалось, окончательно развелась, – почему бы ей не жить с новым супругом в мире и счастье на радость себя и людям?! Ан нет. Набежали со всех сторон женихи на Москву и стали свои претензии предъявлять, да молодых стравливать, да к невесте-красавице ластиться, словами ее разными да посулами с толку сбивать, держа за пазухой винтовки с оптическими прицелами.

Устроили они заваруху. «Отдай, – кричат мужу счастливому, – это – мое!» – «А не отдам, – муж в ответ, – и тебе раскровяню носопырку, а то и порешу, бога душу мать».

Хороша была невеста, нечего сказать. За такую можно и жизнь отдать.

Договориться мирно не сумели, потому что дел по осени в русской земле не так много, и пошли друг на друга, и устроили бучу в Златоглавой. Чисто деревенскую свадебную драку, по сути своей, но не по методам. Собственно говоря, и в этом Время виновато. Давно уже на Руси и в околорусском пространстве забыли те драки, при всем честном народе, стенка на стенку, до первой крови. Удаль молодецкая! Тоже ведь уметь надо бить-то по-честному. Врезал какому-нибудь Кирибеевичу кулаком в грудь, тот и скопытился: ноги кверху, на землю пал бездыханный, и никакое зеркальце ему уже не нужно. Ну это так, в крайнем случае. Если достал совсем, опричник окаянный. А если это ватага из соседней деревни, то… зачем своих мертвым боем бить, кулаки напрягать да всю свою силушку? Тут, потехи ради, побуцкаться можно, превосходство свое показать. До первой крови и – по своим деревням. Да следующего раза.

Ушло то время честных драк, давно ушло. И не вернется оно уж на Русь бедовую, растерявшую по дороге истории всех своих честных бойцов, а новых еще не народившую. Стенка на стенку.

Хорошая винтовочка с иностранной оптикой, тренированные в глубоких подвалах да в лесах стрелки, закаленная в бездумье нервная система, крикуны на трибунах, деньги в банках за каждый точный выстрел – ну и женишков ты себе заимела, Красивая Страна!

Федор Бакулин, человек отходчивый, мечтал и в этот раз отсидеться, отмолчаться, прикинуться деловым и нужным. Чтобы не подхватить какую-нибудь заразу в то заразившееся злобой время осеннее. И получилось у него это. Не заразился. Слава Богу, профессионалом он в своем деле был отменным.

Кровавая осенняя свадьба закончилась. Стрелки растворились в шумном городе, в уставшей от пирушки стране. Крикуны трибунные заняли новые ниши (в такой-то стране всем крикунам найдется ниша). Драчуны поутихли, вспомнив о насущных проблемах, о своих личных семейных делах, а Федор Иванович Бакулин, отслужив стране верой и правдой двадцать семь лет, стал пенсионером.

Оно и к лучшему.

– Федор! – жена толкнула его в локоть. – Нам выходить.

– Да. Знаю, – ответил он по-боевому, и через несколько минут они уже шли по избитой, когда-то асфальтированной дороге к небольшому селу, серые избы которого прятались в муарах еще не распустившихся деревьев в трех километрах от большака.

– Смешной ты! – улыбнулась жена. – Книгу открыл, а читать ее забыл. Ни одной страницы не перелистнул за полчаса. И не спал вроде.

– Жаль его. Хороший человек был, – сказал зачем-то Бакулин, отбросив в сторону, как ненужные, свои автобусные думы.

А жена его, Елизавета, полная, мягкая, южноукраинской стати, слегка недотянувшая до кустодиевских купчих, видимо, по причине своего некупеческого происхождения, но того же бойкого нрава, крепко осевшего в женщинах Поднепровья со времен знаменитой Ольги, глянула на него по-доброму и охотно приняла заявленную им тему разговора. Шли они недолго. Село быстро пропечатывалось рисунками изб и участков на фоне сухого неба…