Охрана

Позднее утро. Небо дымного цвета, но не сиреневого, сигаретного, а серого, по майски равнодушного, то ли усталого от черемуховой прохлады, то ли чем-то очень недовольного. Улица. Колонка для тех, кто в свое время не пожадничал на водопровод. Времена и здесь когда-то были, и деньги. Жадными оказались на всей деревне несколько москвичей. Так до сих пор и носят воду из колонок. Да разве наносишься! К хорошему-то привыкаешь быстро. К водопроводу в избе еще быстрей. А баня, а постирушки. Генашка, тогда еще Геннадий, известный стеклодув, успел и дом поднять, и водопровод провести. Жить бы да жить. Да времена изменились к худшему. Жену он потерял, дочери разбежались по городам, зачем-то, дуры непутевые, дачными участками обзавелись, а тут еще началась напасть перестроечная. Как уж сильно ударила она по местным деревням, привязанным к стекольному заводику прочными, более чем столетними нитями.

Держались на нем местные деревня и села. Много их тут разбросано по волнам лесов, могучих по-таежному, богатых, почти не тронутых городской рукой. Совхозы здесь были и план был, и зарплата, но стекольный заводик все одно местной жизни какую-то силу давал, уверенность.

Геннадий при деле был, деньги, пусть и небольшие, имел. А зачем ему деньги большие, городские? Здесь же все есть. Соли да сахара, хлеба да селедки в магазине всегда можно купить, крупы кое-какой, не гречки, конечно, но в последние годы даже рис, к примеру говоря, всегда можно было взять в сельпо. А все остальное ему лес давал да руки. Без дела он никогда не сидел и не лежал. До девяносто первого года, когда весной разругался с начальством и перестал ходить на завод. А зачем же ходить, если за год зарплату не дали. Денег нет? А на какие же шиши-барыши директор и его замы, и главбух трехэтажные дома в соседнем районе строят?! Уж если все по-честному разобрать, то владелец завода, тот, что еще при царе-батюшке дело здесь начинал, порядочнее был. Да, отгрохал он себе дом из кирпича и контору построил просторную, и прислуга у него была в доме. Чего зря говорить. Но и дело он знал. Та же прислуга жила у него не то чтобы припеваючи, но без лишних забот. Работу свою знаешь, исполняешь, вот тебе жилье и деньги – уж с голоду не умрешь и дети по миру не пойдут, и одет-обут будешь.

А уж если ты со стеклом умеешь обращаться да душу в свое дело вкладываешь, да товар твой идет на ярмарках, то завистливо смотреть на хозяйский дом не будешь. Потому как сам себе построить сможешь хороший дом.

– У меня и прадед на этом заводе работал, и дед, уже после революции, и отец до войны, – говорил не спеша, в такт шага Генашка. – И ничего. Жили-были, детей растили. И сам я хорошо жил. Раз в год, а то и чаще, мог по стране поездить, в дом отдыха, а то и в санаторий. А тут на тебе. Новые русские пришли. Будто кто-то их сюда звал. Прямо скажу, хуже монголов они ведут себя. Может, они и есть татары какие-нибудь недоделанные, а, как ты думаешь, Федор Иванович?

– Не знаю, вроде бы наши, – сказал Бакулин и испугался своего ответа: а вдруг не то что-нибудь сказал, вдруг оплошал.

Очень уж нехорошую тему завел Генашка, скользкую тему, странную, опасную. Здесь, конечно, поле, ветерок, позади деревня, впереди лес, никакой прослушки не может быть, никаких подвохов. Но все же муторно как-то на душе, хуже чем с крутого бодуна. Выпили-то они вчера не много. Не любил напиваться вдребодан бывший полковник, да и Генашка приблудился к ним, когда уже совсем завечерело. Три стопки он махнул под соленый огурец и на веранду отправился. Не с похмельной одури разговорился он, не с похмельной ломоты душа Бакулина заробела, опечалилась, насторожилась. Что-то тут было не так.

Все у него, у Генашки, были хорошими. И цари, и капиталисты, и коммунисты, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев. Только новые русские у него плохими оказались, завод, понимаешь, закрыли. Ну разве так можно ругать самое высокое к тому же действующее начальство? Это что же он надумал?

– Воздух тут замечательный! – вздохнул бывший политработник, пытаясь вырулить разговор на нейтральную тему, природную.

– Да уж надышаться у нас можно за неделю на год. – Генашка даже говорил не деревенским языком, будто подменили его поутру.

Бакулин знал кое-что запретное, секретное, но все эти секреты быстро стареют, и потом он и не таких Генашек видел, и никогда он не терял самообладания.

А тут какой-то сморчок деревенский ведет его за строчками и пытается разболтать, разговорить. Ну не чудак ли он?

– Места у нас хорошие. Генералы даже приезжают жить сюда, на что уж люд избалованный.

Бакулин чуть не поперхнулся: да разве можно так о генералах? Скорее бы поле заканчивалось.

– А далеко отсюда то место, где строчки растут или сморчки? Как ты думаешь, соберем на жареху?

– Это уж как Петька с Орехова. Он после себя ни одного гриба не оставит. Ничего. За ручей сходим. Тут недалеко. Ты, я вижу, крепкий человек. Деревенский, поди?

– До четырнадцати лет в деревне жил, – коротко ответил Бакулин, не понимая, куда клонит собеседник.