Охрана

До бабьего лета 1999 года работы у охранников было невпроворот. И обычные дела – летние, и отпуска – всем хотелось ухватить от лета хоть пару недель да съездить к родителям или уж хотя бы подомовничать, не вспоминая конторский холл, ворота, калитку, комнату отдыха, раскладушку со старым матрацем, и стройка – очень нужная всем охранникам из-за обилия стройматериала, выбрасываемого в контейнер, и новая война в Чечне, и наметившийся поворот во внутренней политике, – все это вместе взятое повышало напряжение жизни. Недели летели быстро, нужно было всюду успеть, все сделать, чтобы зиму встретить по-человечески. Зима для русских людей – тоже время хлопотное, праздников много, много приятных забот для тех, кто зимой не воюет. Война, война! Опять война. Охранники, профессиональные работники войны, приняли новую войну в Чечне хоть и неравнодушно, но без пафоса и трибунной агонии. И это объяснимо. Мочить виновников трагических взрывов за ничем и никем не санкционированное, никакой логикой не объяснимое вторжение в Дагестан нужно было обязательно. Пусть даже и в сортирах, чтобы не усложнять дело с гробами. Очень удобно, хотя и накладно, и не совсем продуманно: хватит ли у противника таких гробов? О гробах неприятеля полководцы всех времен и народов никогда не думали. Во всяком случае, ни в одном, самом объемном многотомном издании по теории военного искусства ничего не сказано о гробах. Даже для своих воинов, не говоря уже о гробах для воинов неприятеля. И это тоже объяснимо, хотя и наполовину. Трудно себе представить настроение, скажем, воинов Александра Македонского или Юлия Цезаря, или того же Наполеона, других гениев войны, если бы вслед за походными колоннами тянулись к местам великих сражений гробовщики со своими изделиями из ливанского кедра или апеннинской сосны, других материалов. С другой стороны, если воины знали наверняка, что их гробы достанутся врагу, то настроение у них было бы не очень плохое. Не пожалели бы для этого и сортиров, естественно, не очень дорогих. Так или иначе, но охранники конторы не сразу забыли в своих разговорах сортирно-мочильную тематику может быть потому, что пришлась она по времени как раз на тот период, когда Николай Касьминов с женой, например, замочили яблоки, посолили помидоры, огурцы, капусту, наварили варенья, уложили в погреб картошку, хорошо просушенную, утеплили сарай на участке, неподалеку от дома, а тот же Бакулин хорошо утеплил сортир на даче, обшил хозблок с внутренней стороны листами из ДСП – получилась маленькая крепость, уютная и теплая, быстро нагреваемая обыкновенным калорифером. Между прочим, сортир у него на дачном участке что надо. Площади для этого важного сооружения он не пожалел, склонный к подобного рода жалости. И теперь, когда дачный сортир метр двадцать на метр пятнадцать, утепленный, стал хорошо держать тепло, Бакулин вполне резонно – приобрел в той же конторе еще один небольшой калорифер. А что? Мочить его в собственном сортире никто не грозился, вел он себя чинно и благородно, а мерзнуть в студеную зимнюю пору на старости лет за важным занятием он, говоря прямо, не хотел. Хватит. Померзли. Пусть другие мерзнут, если у них головы и рук нет.

Сразу после бабьего лета положение во вверенном ему коллективе стабилизировалось и улучшилось материально. В сменах теперь работали люди надежные, не занозистые, молчаливые, уважающие начальство, то есть Бакулина Федора Ивановича. Им повысили зарплату, и это, в свою очередь, положительно повлияло на микроклимат в коллективе, хотя, конечно же, люди есть люди, а много денег не бывает никогда: к ним, к деньгам, очень быстро привыкаешь.

В первой смене работали Петр Польский, Борис Ивашкин и Димка. Во второй – Прошин, инженер из какого-то НИИ Виталий Филимонов, человек, навязанный Бакулину руководством ЧОПа, и Михаил Шипилов, бывший майор-связист, влюбленный в технику и в свой огород. Третью смену он доверил Николаю Касьминову, с которым служил грузин Дазмир, благородный скромняга, уже седеющий и лысеющий подполковник-десантник, и Валентину Ножкину, человеку из органов, который пришел в охрану, чтобы уйти: важные люди искали ему хорошее место. Бакулина это сообщение порадовало. Он все еще надеялся, что начальник ЧОПа разрешит ему подрабатывать в смене. Ну не сейчас, так через месяц-другой-третий. Не человек он, что ли, не понимает, что деньги Бакулину очень нужны. Денег-то много не бывает. Нужно помочь сыну улучшить жилищные условия, нужно сделать пристройку к дачному срубу, обновить машину, купить кое-какую технику бытовую. Пока есть возможность, надо работать. Работой его не напугаешь. Он и после запрета по две-три, а то и по три-четыре смены прихватывал: кто-то в отпуске, кому-то срочно понадобился день – всегда пожалуйста, Бакулин всегда готов. Так что пусть Валентин Ножкин уходит. Прикроем, пока нового человека будем искать. Между прочим, три-четыре смены – это новая люстра, как не крути. Еще летом они с женой присмотрели люстру для большой комнаты.

Петр Польский за эти месяцы девяносто девятого года еще больше смен прихватил. Весь приработок старшему сыну отдал вместе с отпускными. Очень сыну деньги нужны. Одно слово – последний курс военного училища, скоро распределение. Думать надо.

Касьминов, почти выздоровевший к бабьему лету, абсолютно точно понял, что все его подозрения по поводу аварии были всего лишь плодом нездоровой фантазии.

Сергей Прошин до бабьего лета 1999 года вел почти стоическую жизнь, почти отшельническую. Работа плюс еще одна работа, дом, кровать, сон. Контора – десять смен, банк – десять смен и десять неполных суток в квартире, в которой жила-доживала свой век старуха-соседка, крепилась тоже уже совсем не молодая теща, радовалась жизни гордая дочь.

Людмила Прошина, ну вылитая мать в молодости, закончила финансовую академию и устроилась в престижную фирму с окладом, который в полтора раз превышал все поступления отца, учитывая кое-какие его льготы. «Льготники несчастные! – говорила она отцу. – Всю жизнь только и мечтали о том, как бы и где бы очередную льготочку получить. Вот и домечтались!» Он ей пытался возражать, говорил о долге, о родине, но робкими были его слова. Да и теща почти всегда не вовремя входила в его комнату, усмехалась этак по-породистому и говорила внучке: «Людочка, ты не можешь ко мне зайти!» И Прошин оставался один в кресле-кровати рядом со старым столиком, на котором лежал какой-нибудь детектив и стояла фотография жены, небольшая, девять на двенадцать в рамочке. На тещу он не обижался. Она сделала для его дочери очень много. И финансовая академия, и, главное, хорошая работа – это все она. «Фу, какой у тебя дурной вкус! Обывательщина. Радость разнорабочего со стройки в пятидесятые годы, – сказала она, увидев после смерти дочери ее фотографию на своем столике. – Я закажу тебе хорошую рамочку». – «Не надо, мне эта нравится» – упрямо буркнул Прошин, и теща, зная его непокорный нрав, лишь обиженно скривила губы. Четыре года стоит фотография в рамочке на столике. Четыре с небольшим года Сергей спит один на большой двуспальной кровати. Не привык спать один, не привык. Человек привыкает не ко всему. Если бы наоборот – привык бы, за минуту привык бы. Только бы вернулась жизнь наоборот, и жена бы его любимая пришла бы к нему и легла бы с ним в их огромную кровать. «Смешная у нас кровать! – сказала она однажды. – Скрипит так громко, хоть новую покупай!» – «Чего ты боишься, здесь же стены сталинские. Телевизора совсем не слышно, а она его включает чуть ли не на всю громкость». – «Я и сама знаю. Но все равно… Сама-то я этот скрип слышу!»

Давно это было. Еще болезнь спала крепким сном в груди жены. Они только-только купили кровать эту роскошную. Эх, если бы жизнь дала задний ход или случилось бы иное чудо, привык бы он, вмиг бы вспомнил и призывный ток ее тела, и запах ее волос, и силу пальцев ее нежных рук, и блеск ее глаз. Вспомнил бы, тут и привыкать нечего.

К другому привыкнуть не мог он никак. Чагов, конечно, прав: «Нам без бабы тяжело. Можно привыкнуть, не спорю. Но это не жизнь. Это как тигр в зоопарке. Поэтому ты не дури. Жениться не хочешь, не женись. А бабу себе найди. Не уходи добровольно в „зоопарк“. Там жизни нет. Если у самого не получается, я тебе помогу бабу найти. Есть у меня две дурочки. Чистенькие и не курвы какие-нибудь и не лярвы. Вдовые. Одной чуть больше тридцати пяти. Другой чуть меньше. Самый цимис. Очень тебе советую, беги из своего „зоопарка“. Заодно важное для всех баб земного шара дело сделаешь, удовлетворишь отдельно взятую особу». Отличный мужик, Чагов. Все понимает, все устроить может. Естественно, для своих людей, для очень узкого круга своих людей. Прошин не знал, почему попал в этот круг. Чагов не говорил, а самому спрашивать об этом было неудобно.

Несколько раз бывший полковник пытался вывести Прошина из «зоопарка», и однажды ему это удалось. Жить стало не то чтобы веселей, но разнообразней. Бабьим летом 1999 года случилась с ним эта метаморфоза, и лето это было очень напряженным. Контора, банк, лишняя смена за Касьминова, похоронившего свекра, две плотные ночи у женщины, которая не говорила с ним о любви и о семье и уже поэтому ему понравилась. Лето бабье ушло, листва на кленах покраснела, тополь стоял оголенный, береза с легкой дрожью, будто в первый раз, теряли золотые платья, небо тоже что-то важное теряло, скорее всего, плотную зелень земли теряло, бледнело, словно бы линяло. И вдруг, ни с того ни с сего, в воскресенье, на второй смене в конторе он оказался на небольшом, но продолжительном застолье.

День был чудесный. Строители взяли выходные, будто догадывались, что они будут очень мешать сегодня охранникам. Слесари, водители возились на своих дачах. В субботу смена не оставила им никакой заявки – никому не хотелось работать в то воскресенье, мягкое. И надо же такому было случиться – у Виталия Филимонова в этот день нагрянул юбилей – ровно пятьдесят лет. Тут уж хочешь не хочешь, а ставь хотя бы по стакану на брата. Угощай.

А тут и еще одно событие приключилось – в контору по каким-то своим важным делам заявилась кастелянша.

Это была женщина с характером, в котором благополучно уживались кошачья самостийность, гонористость собаки на цепи и преданность, переходящая в нежность по отношению к сыну своему и к тем людям, которых она уважала. Таких, впрочем, была немного. Она и раньше играла в жизни конторы, некоторых сотрудников, и даже охранников, заметную роль, но после того, как в коридорах и кабинетах крепкого кирпичного здания появились строители, роль этой властной, броской, еще не расхотевшей любить и жить полнокровной жизнью дамы повысилась. Достаточно напомнить, что в здании том было пять этажей плюс подвал, на каждом этаже по сорок и более комнат, а кабинетов, считай, в полтора раза больше. И в каждом кабинете по два-три стола, всякой техники 60–80-х годов – на выброс… дальше можно не углубляться, чтобы понять, на какую высоту всеобщего уважения вознес случай эту обыкновенную, совсем еще не старую женщину, счастья ей и процветания.

Она вышла на работу в тот день, юбилейный для инженера-охранника.

Виталий Филимонов, понимая, что на весь день выделенных по такому случаю женой денег ему не хватит (а заначку тратить ему не хотелось), думал открыть застолье часов в шесть, за два-три часа до ухода Прошина домой. Но Нина Ивановна Андреева перепутала все его планы. Не пригласить ее за стол он не мог: уже два двухтумбовых стола, четыре стула, пару шкафов он на законных основаниях вывез из конторы на дачу по смехотворной цене. А строители не отремонтировали еще и шестую часть здания. А у него кроме своей дачи были еще две: сына и зятя. Тут хочешь не хочешь, а беги в магазин, покупай «Токай», обязательно венгерский, шоколадку, яблоки и еще чего-нибудь, женское, к столу. Пришлось ему раскошелиться.

Сели они за стол и стали пить, да именинника поздравлять: Андреева, Прошин, Филимонов и Шипилов, долговязый бывший майор с добрыми, наивными глазами и крепкой ладонью кузнеца. Сигнализацию включили, уверенные, что в такой день никто им не помешает, выпили. Поели хорошо, благо, что осень красовалась на рынках и ларьках дешевыми овощами и фруктами.

Михаил Шипилов через час засуетился, сказал, робея, извините, я много не пью, пойду на пост, спасибо за угощение – и ушел, упрямый в своей робости и в своей любви ко всякого рода аппаратуре. Он пришел в холл, важно осмотрелся и крякнул по-деловому, по-крестьянски. Сытый, довольный, он поднял с пола телевизор «Рубин» раннеперестроечного образца, поставил его на стойку, уложил рядом инструменты, включил настольную лампу, открыл заднюю крышку и забыл обо всем на свете. Так ему было хорошо смотреть на неисправленный телевизор!

К этому времени юбиляр понял, что вся его заначка сегодня легко выпорхнет из бумажника, но не расстроился. Ему тоже было хорошо. Он повеселел, рассказал о себе все, что знал. Закончил Бауманское училище, всю жизнь работал в «ящике». Лет пятнадцать назад чуть было не защитился, но замучила текучка, командировки – за них хорошо платили в те годы, последние, советские. Он купил кооперативную квартиру в кирпичной девятиэтажке в Медведково, дачу, машину, гараж, опять же кирпичный, уступил жене науку, она успела-таки защитить кандидатскую диссертацию. Надеется успеть защитить и докторскую. В общем, очень обычным инженером был Филимонов, ничего особенного. В начале девяностых дела в «ящике» пошли на слом. Люди стали разбегаться. А они с женой остались. Несколько лет бедствовали – иначе не скажешь. Но дело не бросали. В девяносто шестом начальник центра развил бурную деятельность, набрал заказы, сейчас, говорит, будем разворачиваться. Но разворачивался в центре только он сам. Оборудовал свой кабинет, привлек к сотрудничеству чуть ли не всю свою семью, внуков только не привлек, младших школьников. Организовал несколько малых предприятий. Больше года сотрудники ждали обещанного.

– Вы себе не представляете, какие мы доверчивые люди и терпеливые. Зарплату, мизерную, заметьте, в три раза меньше, чем в охране, нам не платили годами. Только обещания. Перед выборами в девяносто шестом скинули нам с барского стола, рассчитались, естественно, без сатисфакции. Думали, дело пойдет. Не пошло. Стало еще хуже. В девяносто восьмом нашего начальника сняли…

Именинника слушали невнимательно. Спасала хорошая закуска, «Токай», водка, анекдоты вперемешку.

– У нас даже тост появился от бедности. Знаете какой?

– Нет. – Нина Ивановна смотрела на него откровенными женскими глазами и удивлялась: «До чего же мужики народ тупой! Неужели у него нет другой темы?!»

– За то, чтобы не худеть.

– Как это? – спросили в один голос застольники.

– Объясняю с помощью визуального ряда. Вот смотрите. – Виталий нагнулся, потянул на себя дипломат, модный в конце восьмидесятых и хорошо сохранившийся, открыл его, тут же пожалел об этом, но делать было нечего, на столе появились бутылка «Дербента», шоколадка и пачка фотографий. – Это вам, Нина Ивановна, «Вдохновение» для вдохновения, это приличный коньяк, однокурсники презентовали, а это мы. Обратите внимание! Фотографировались мы ровно через пять лет. В восемьдесят четвертом, восемьдесят девятом, девяносто четвертом и в девяносто девятом. Совсем недавно.

– Ничего себе! – Сергей Прошин даже присвистнул.

– Это моя лаборатория. Эти трое в девяносто пятом ушли в МВД. Живут, не жалуются. А вот наша несгибаемая пятерка. Каждый из нас похудел на десять-пятнадцать килограммов. А Юра Кузнечиков, вот он, внук кузнеца, на семнадцать килограммов, наш рекордсмен. Видите, какая разница.

– Такие стройные! – Нина Ивановна позавидовала. – Мне бы такую работу. А то сидишь месяцами на диете, места себе не находишь.

– Чтобы на такую работу устроиться, нужно много и упорно учиться, правда, Виталий? – Прошин наполнил рюмки коньяком. – А почему же вы не уходите?

– Да ты что, Сергей! Если мы разбежимся, то, понимаешь, погибнет целое направление в науке и в технике…

– Ничего не понимаю! – Нина Ивановна с окладом в 400 зеленых даже из неистребимой женской вредности не смогла согласиться с главной мыслью инженера. – Вы же в доходяг там превратились. У вас с женщинами-то все в порядке?

– А что такое? – испугался Виталий.

– Вы до кровати-то сами добираетесь или они вас подводят и укладывают?

– А! Нет. С этим делом все нормально, – сказал как-то неуверенно инженер.

– Ну вы даете! Как в Бухенвальде.

– Сейчас получше стало. Дети у нас выросли…

– Такие же доходяги? – Ох, и вредная же баба: ей «Токай» наливают стопку за стопкой, шоколадом подкармливают, а она прикалывает.

– Да нет. – Виталий уже смирился с потерей «Дербента» и «Вдохновения» и улыбался открыто, ни о чем теперь не жалея. – Они у нас закончили институты, женились, вышли замуж, пристроились. – Он поднял стопку, но она опять его перебила, вызывающе взмахнув перед ним широкой, длинной юбкой с разрезами до самого пояса:

– Точно в такие же бухенвальды вы их пристроили или в равенсбрюки?

– Да нет. – Филимонов был человеком добрым. – Мой сын, например, в банке работает. Говорит, на хорошем счету, недавно стал замом начальника отдела.

– А что же ты такой невеселый? – спросил Сергей. – Радоваться надо.

– У него же направление гибнет. Дорога в гроб.

– Да нет, я радуюсь, – совсем они сбили с толку начальника крупной лаборатории. – Если бы не сын, я бы сюда не попал.

– Это почему же?

– Давайте лучше выпьем! – Женщина совсем уж затосковала. – За твоего сына, Виталий! Чтобы ему не пришлось в жизни худеть!

– И я за это хотел! Спасибо тебе! – Они чокнулись. – У меня, правда, еще и дочь есть. Замужем два года.

– Тоже в банке пристроилась?

– В том же.

– А я бы на ее месте в твою лабораторию бесплатного похудения пошла бы! – Нина Ивановна по всем прикидам женщина одного возраста с именинником, но совершенно иного склада, любила дерзить за столом, особенно с мужиками.

«Смешные вы все», – хотел бы сказать им Виталий, но промолчал и стал ей подыгрывать, наблюдая, как от стопки к стопке развиваются отношения между Андреевой и Прошиным.

Он быстро понял, куда идет дело, но удивлялся другому: как хорошо ему было с этими людьми, уже понявшими, что им нужно двоим, но почему-то не спешившими сделать первый шаг в нужном направлении. «Значит, им тоже хорошо со мной», – подумал он, а на улице совсем потемнело, высветились фонари и окна здания напротив.

Пару раз забегал в комнату отдыха Шипилов, наливал чай, взял сначала кусочек торта, затем печенье «Юбилейное», любимое печенье упрямого инженера, хранителя целого направления в науке и технике. Время шло быстро, все быстрее. В какой-то момент Филимонов понял, что ему не хочется терять в этот вечер таких милых собеседников, и поэтому когда в начале двенадцатого они-таки собрались домой, ему стало грустно. Жизнь коварна. Он это знал давно, еще до тотального похудения своей лаборатории. Но они ушли, воркуя о приятном, а он остался убирать со стола, мыть посуду, спать. Так себе настроение. Не юбилейное. Завтра придется последнюю заначку доставать, потому что о «Дербенте» и «Вдохновении» он сдуру ляпнул в телефонном разговоре своим коллегам. Хорошо, что жена с ним работает в одном «ящике». Завтра она накроет юбилейный стол, придут разные люди, будут поздравлять, вручат медаль «Восемьсот пятьдесят лет Москвы». Конечно, он не самый достойный в центре, но если его угораздило так удачно родиться, кто же в этом виноват? Юбилей, так юбилей, подавай медаль. А если льготы к ней полагаются, то и льготы подавай.

«Странные они люди, – подумал он, уже разложив в комнате отдыха раскладушку. – Даже не спросили, чем помог мне сын. А может, и не странные? Может быть, мы странные? Ведь предлагали мне работу и не раз. И мне одному. Далось нам это направление с похуданием».

Между прочим, Андреевой и Прошину он не завидовал. Им тоже не сладко живется. У него хоть тылы прочные, семья, дети, внуки скоро пойдут один за одним. Есть куда бежать с работы, с кем поболтать. Это немало. А что – они? Сытые, довольные, едут сейчас в такси или на частнике и молчат. Чуть позже в квартире Андреевой Сергей позвонит дочери и скажет ей, что он сегодня останется на работе, а к тому времени Нина Ивановна уже соберет на кухонном столе что-нибудь с дежурной бутылкой коньяка – этого помощника для всех не очень счастливых людей – и дело у них быстро пойдет на лад.

«Ну и пусть, и хорошо», – порадовался за них Филимонов, лег на раскладушку и, тайно надеясь, что Шипилов будет ремонтировать свою любимую технику до утра, буйно захрапел.