Охрана

Борис, вставай! Тебе с работы звонят! – жена растолкала мужа, тот ничего не понимая: «С какой еще работы?!» – поднялся, взял трубку, хрипло выдавил: «Да, понял, еду». А дальше все по-солдатски: умылся, оделся, взял деньги, «поем потом» и побежал.

Поймал машину, сговорился за тридцатник, сел на переднее сиденье, застегнул ремень, подумал: «Бакулин, что ли, шутит, делать ему нечего, на три червонца наказал меня».

Это шутил не Бакулин, а бомж-таджик, а может быть, и не бомж, но таджик точно, у него паспорт советский в замызганном, наполовину укороченном чапане, в самосшитом мужской рукой кармане лежал. Ивашкин приехал вовремя, чуть позже наряда милиции. Петр Польский и Сергей Прошин наговаривали сонному, но совсем еще молодому старлею протокол. Борис понял, в чем дело и пристроился к своим коллегам.

– Сижу я, значит, за пультом, в оба глаза смотрю на мониторы…

– Так и писать? – усмехнулся просыпающийся старлей.

– А, точно! Так писать не надо. В общем, ровно в четыре часа десять минут сработала сигнализация. Я смотрю в мониторы, вижу, человек рыскает на задней площадке. Ну, думаю, дела! Вор! Я звоню своим в комнату отдыха, вот они, перед вами, один отдыхал, другой чай пил. Они тут как тут, как штык, честно говоря. Мы дубинки в руки, оружия иного у нас нет, сами понимаете. И на вторую площадку, вон она, на этом мониторе. Подбежали к нему потихоньку и хвать его за шкирку. Вот и все.

– Кто его брал? – строго спросил старлей, все еще чем-то недовольный: разбудить разбудили, а дело-то – обыкновенный бомж, хоть и таджик.

– Я и Сергей Прошин. Борис у пульта остался. У нас по-другому нельзя. Мы инструкцию в точности исполняем, честно говоря.

– Вы фамилии мне называйте и инициалы. Документы у вас есть?

– Все как положено. Это – наши, а это – Бориса.

Старлей полистал военные билеты, проникся к охранникам уважением. И то сказать – майор и два подполковника стоят чуть ли не по стойке смирно перед ним. Зауважал себя старлей.

Борис Ивашкин посмотрел на задержанного таджика. Потерянные черные глаза, укороченный грязно-серого цвета чапан, перехваченный куском когда-то былой веревки, почти черные руки, уставшие от безделья, брюки пыльного цвета, ботинки со шнурками из той же бельевой веревки. Сидит таджик на низком кресле в углу холла под лимоном и о чем-то отрешенно думает. Седина в голову, а жизнь под зад коленом из родного края, из Гиссарской долины цветущей, солнечной, в счастливо-несчастную Москву. Борис Ивашкин еще пацаном в рязанской глубинке не раз слышал от родного дядьки, старшего брата матери, удачно осевшего в столице и работавшего на ЗИСе-ЗИЛе, слова: «Дед наш, ваш прадед, мне в тридцать пятом году, пятнадцатилетнему, так сказал: „Поезжай, внук, в Москву, Москва прокормит. Так и кормлюсь“». Дядька жил в столице безбедно. И сыновья его жили крепко, и внуки по миру не ходят, пристроены, в деле, даже в последнее десятилетие двадцатого века жизнь их не выбила из колеи. Устояли они, хотя на иномарках не носятся по Москве с понтом. А этот, таджик, зачем в Москву забрел, какой злой ветер выдул его из теплой Гиссарской долины? На что он здесь рассчитывает? На воровство? На ворованных запчастях счастье в Москве не построишь. Слишком много надо воровать. А у неприученных это дело не пойдет. Четыре девочки и сын, старшей двенадцать лет. Да кого это здесь сейчас волнует, таджик? Если на родине это никого не волнует, то сюда-то зачем ты приехал, чудак-человек. Зачем? На других глядя?..

Через час воронок улетел в отделение милиции. Польский и Прошин похвалили Ивашкина за оперативность, посочувствовали ему, и он уехал досыпать. А что еще делать в Москве бывшему летчику, пусть даже и испытателю в пять часов сорок минут утра?