Охрана

Валентина спала совсем как маленькая девочка. Сопела, вздрагивала, будто бы даже плакала во сне, но не навзрыд, а тихонько, стесняясь слез своих. Борис Ивашкин сидел на стуле, смотрел на нее, осторожно поднимался, уходил в ванную комнату, курил там, возвращался и посматривал то и дело на часы. Без пятнадцати два разбудил ее легонько.

– Боря, какая я счастливая! Ой, уже два часа! Отвернись, нахал!

А уже одевшись, села за стол, не выдержала:

– Она же мне как сестра! Надо позвонить. Если почувствую, что… тогда и порву ее телефон. А так нельзя. Мало ли что у нее в семье.

Набрала номер. Борис ушел курить. Разговор двух «сестер» его поразил. Они все-таки остались «сестрами», младшей и старшей. Говорили долго. Может быть, догадывались, что говорят в последний раз, что жизнь разводит их навсегда, потому что это жизнь, она не любит слишком частых повторений. Ивашкин смотрел на себя в ванное зеркало, пускал колечками дым и явно чего-то не понимал в этом женском трепе, в слезах, охах, вздохах. Он никогда не понимал женщин, даже своей собственной жены, мирной, чем-то похожей на улитку, смиренно несущей свой крест, свой домик. «Не запью, не бойся. Теперь не запью. Хватит дурочку валять!» – сказал он в зеркало и вышел из ванной комнаты.

– Пора! – показал Валентине на часы, а та ему в телефон:

– На такси доедем. Успеем. Да нет, Оленька, это я знакомой одной. Ты ее не знаешь.

И опять на двадцать минут о своем, бабьем. В последний раз.

Такси не понадобилось. На маршрутке доехали до метро, и через тридцать минут были на перроне Павелецкого вокзала. Последние полчаса до отправления поезда Валентина говорила только о своей «сестре». Но когда засуетился народ, проталкиваясь в вагон, она крепко обняла Бориса и сказала:

– Спасибо тебе, дорогой! Я так хочу, чтобы это еще хоть один разочек повторилось! Прощай, мой милый летчик, прощай!

Она нырнула в вагон, опушенная снегом, постояла в окне, помахала рукой и уехала на свою «Речку».

Между прочим, мать ее погибшего мужа жила в ближайшем Подмосковье и честно берегла внучке, а теперь и правнукам хорошую трехкомнатную квартиру и возможность «жить по-человечески». Но Валентина упорно стояла на своем: буду жить рядом с мужем.

Борис ее не понимал. Может быть, потому, что он ни разу не видел лиц женщин, чьи мужья были в воздухе. Да и к памятнику на «Речке» он подходил очень редко. Хотя многих из погибших испытателей знал.

У него осталось сто пятьдесят рублей. Можно было напиться с тоски. Но пить он не стал, потому что вдруг улетучилась тоска, изводившая его все эти годы, особенно по августам. Именно в августе Валентина так спокойно передала его Ольге. Непонятно почему. Раньше было непонятно. Теперь он, кажется, понял, в чем было дело. Валентина не хотела выходить замуж. Тем более за летчика-испытателя. Да, все именно так и было. Тело просило, она отказать ему не могла. Но и душу свою предавать она тоже не могла. Громкие слова. Громкие слова! Сказал бы ему кто-то об этом, он бы рассмеялся. Но ведь Валентина никогда ему об этом не говорила, берегла это чувство. И себя сберегла. Нет, это не громкие слова, это что-то сильное, бабье.

Пить с тоски он не стал. У женщин своя логика жизни – пить еще из-за них, хватит, отпился, чуть алкашом не стал.

Он вернулся домой трезвый, сознался жене:

– Сослуживца встретил с «Речки». Он давно оттуда уехал. Извини. А пить я больше не буду. Не бойся. Тут мне сосед по гаражу одно предложение сделал. Может быть, я к нему перейду на работу. Оклад четыреста баксов. Не обижайся, ладно?

Она не обиделась. Хотя и догадалась кое о чем. И он догадался об этом. А тут и Бакулин объявился, позвонил, прощупал его по телефону, понял по голосу, что Ивашкин в полной форме, и строго велел:

– Завтра на смену. Не забудь. Поговорим утром.

– Понял! – Борис даже обрадовался, вышел утром в контору.

Не пил он до мая, не пил после того, как пошли слухи о том, что всех охранников, достигших сорокалетнего возраста, будут увольнять, жил спокойно, будто вшили ему какую-то душевную, успокоительного свойства «торпеду». Но жить так, спокойно то есть, ему очень не нравилось.

А чего же в ней хорошего, в такой «торпедной» жизни, чему радоваться-то?

Сосед по гаражу предложил ему должность высокооплачиваемой няньки-водителя. У него сын о небе мечтает, восьмиклассник. Сам он получил повышение, их фирма продала партию машин в богатую южную страну, деньги пошли приличные, особенно тем, кто на должности выше главного специалиста. К тому же загранкомандировки по совковой программе, разные надбавки, премии. Почти все руководители предприятия детей своих за рубеж сбросили, в разные Оксфорды и Кембриджи, да нет, не за знаниями – за престижем и языком: хоть английский выучат и то дело. Гаражный сосед Бориса Ивашкина не пошел за всеми, как баран, а нацелил сына на МАИ. И правильно сделал. Если парень дурака валять не будет, то здесь он получит лучшую, чем на любом Западе, подготовку. Он верно говорит. Мы делали лучшие самолеты, на разных авиасалонах у иностранцев глаза во флюгер от зависти. А кто для КБ готовил все это время кадры? МАИ – самый небесный в мире институт. Факт. Пусть в МАИ идет. Там ему дадут все, чего он захочет. Но… Ивашкин-то тут причем? Был классным летчиком-испытателем, а теперь из него хотят сделать дедушку летчика-воспитателя? Ха! И время назвал – 1 сентября 2000 года. Правильно мыслит крупный начальник. Надо в последний раз проверить человека, то есть, его, Ивашкина, выдержит ли он августовскую душевную суету, не запьет ли. Ребенок – дело серьезное.

Почти прошел июнь. Касьминов привел в контору сына, смышленого «бегунка», не ленивого к тому же. Слухи об увольнении менялись в день по несколько раз. Стройка шла полным ходом. Борис держался.

В конце июля ушел Виталий Филимонов. Надоела, говорит, мне эта свистопляска. Сказали бы точно: нам нужны на объекте наши люди, их некуда больше пристроить, а вы выметайтесь. Нет, финтят, как совковые маленькие начальники перед очередным сокращением. Ему-то, Филимонову, так говорить можно. У него какой-никакой оклад есть. И перспектива. У бывших офицеров была лишь пенсия. Этого им явно не хватало, чтобы выступать да права свои качать.

Вместо Филимонова пришел какой-то странный парень. «Служил?» – его честно спрашивают. «А как же!» – отвечает он таким тоном, что дальше лучше не спрашивать: немое кино, короче говоря, с тяжким помыкиванием.

В августе с повышением покинул контору Петр Иосифович Польский. Провожали его как героя войны и труда. Много выпили. Без Ивашкина, правда, тот потягивал нарзан и был доволен. Много шумели – все-таки выходной, конторские все отдыхали на дачах. Строители, правда, визжали электроинструментами, но к девяти часам они устали, разъехались по домам. Охранники посидели еще пару часов.

Двадцать пятого августа, как и договаривались еще в январе, на гаражной улице встретились в 17.00 два пятидесятилетних человека: Борис Ивашкин и Владимир Иванович Соколов, сели без долгих слов в породистого вида «Ниссан», поехали на Джамгаровский пруд почему-то. Там на берегу, напротив известного кладбища, разместилось на бетонном пирсе сильно пахнущее жареным небольшое кафе.

Говорили под боржоми, похоже, настоящую, во всяком случае – очень дорогую. Обслуживал их длинноносый официант с повадками театрального серого волка, но при этом шустрого, как заяц.

Соколов повторил условия. Выход на работу 1 сентября в 8.00.

– Мой дом в десяти минутах езды за МКАД. В гараже две машины. Они должны быть всегда на ходу. Иногда придется подбрасывать меня на работу. Не больше пяти-шести раз в месяц. До обеда твоим начальником будет моя жена. Первое время, до Нового года, придется помотаться с ней по магазинам. Дом новый. Мелочевки всякой нужно много. С 15.00 до 18.00 в твоем полном подчинении мой сын. Он мечтает собрать свой самолет, вот и занимайся с ним этим. Если будет нужда задействовать тебя в субботу, то оплата будет отдельная, по двойной дневной ставке. Форма одежды всегда – парадно-выходная: костюм, галстук. Если есть необходимость, могу в счет будущей зарплаты выделить пару сотен. Рабочая одежда, комбинезон, ботинки, перчатки, рукавицы купите, естественно, на мои деньги, сами. Обед и полдник – у нас. Это, кажется, все. Если все пойдет хорошо, то наш негласный джентльменский контракт мы заключаем с тобой ровно на три года. До поступления сына в МАИ. А там видно будет. Есть у меня кое-какие соображения на твой счет. Теперь точно все. Если тебя устраивают мои условия, принимай. Других не будет. Я не люблю базарные игры. Время подумать у тебя было. А у меня, скажу по-мужски, было время посмотреть на тебя.

Ну какой идиот откажется от таких условий?!

– Я согласен, Владимир Иванович. Костюм у меня есть. Даже два. Но не очень новые, понятное дело.

– Я понял. – Соколов допил бржоми, и они поехали на фабрику. – У меня там одноклассник работает начальником производства. Подберем тебе костюм прямо в цехе. Там до восьми работают. Успеем.

Ну и дела, елки-моталки!

Бывший летчик-испытатель, а теперь все еще летчик, но воспитатель, приехал домой с двумя раздутыми целлофановыми пакетами, а также с букетом роз, очень удивил жену, детей, переоделся, галстук подтянул, руки свои в зеркале увидел – руки автослесаря – и ошарашил свою верную жену:

– Дашь мне свой старый маникюрный набор, мне пилочка нужна, надо ногти в порядок привести. Некрасиво, понимаешь? Не выбросила? Запасливая ты у меня!