Охранники, агенты, палачи

«Дорогой мой друг! У меня лежит письмо для вас, которое вы получите в случае моей смерти. В нем я подробно рассказываю о втором визите Бурцева. Чтобы вам ясно было дальнейшее этого письма, должна повториться и сказать, что он начал сегодня прямо с фразы: «Поделитесь вашими воспоминаниями, как агента, в течение 15 лет, охранного отделения. Умом и сердцем вы с нами».

— Я ведь ждала этого еще с декабря. Раз Бурцев приходит ко мне и говорит это, ясно, что у него имеются документальные доказательства. Поэтому отрицать a la Азеф было бы пошло. Согласитесь. Я и подтвердила, исправив неточную дату 15 лет. Его очень удивило, что не отрицаю. «Имею данные от охранников, среди социалистов-революционеров подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я «выпросил» у них: расскажите все, ответьте на все вопросы, — и ваша жизнь гарантирована». На этом окончился его утренний визит.

От 3 до 7 вечера говорила с ним в Cafe. Отказалась от дачи показаний, объяснила ему, почему я служила вам и другим и каким образом я сделалась агентом. Относительно последнего он объясняет моим арестом на улице в Петербурге, «воздействием» и проч. Для меня было очень важно разубедить его, и он не мог не поверить, что это не так было. Спрашивал о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что оставалась все время спокойна и ничего не выболтала. Он резюмировал свое сообщение цекистам так: «Опасная противница революционного движения, социалистов-революционеров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности». Появится ли это резюме в его корреспонденциях? Едва ли. Но обещал мне писать только правду. Увидите, как он сдержит свое слово. Через неделю мое имя уже достояние газет, как он сказал, но я думаю, что это будет уже завтра. Сведения обо мне были уже в апреле якобы. «Я преисполнен к вам ужасом. Не мог предполагать, что такой тип, как вы, возможен. Это гипноз». Против этого я горячо протестовала. Но, кажется, он остался при своем.

Несколько раз просил работать с ним. «Вы так многое можете разъяснить, быть полезной». — «Работайте вы со мной», — сказала я. Негодование! Я отвечаю тем же. «Я умываю руки. Теперь социалисты-революционеры решат, что с вами делать. Как человеку честному, жму вашу руку, желаю всего хорошего…» Словом, я с удовлетворением увидела, что презрения с его стороны не было. А его ужас — это очень недурно.

Я с своей стороны выразила мою радость, что именно он пришел ко мне: могу надеяться, что мои слова не будут извращены, и не слышала грубой брани и пафоса возмущения. «Я не одна, есть другие в моем роде и всегда будут», — не удержалась я сказать. «Но ведь я всех разоблачу, у меня уже имеется много документов». Вот, кажется, все существенное моего разговора с ним».

То, чего ждала с трепетом Жученко, свершилось. Карты раскрыты, предатель разоблачен. В третьем акте драмы следовало бы, по теории, ждать раскаяния и наказаний. Но раскаяния не было, была только гордость содеянным, гордость своим поведением во время разоблачения. И несомненно, эта гордость запретила ей спасаться от наказания. «Теперь что же дальше? — пишет она 12 августа фон Коттену. — Думаю, что с ним была пара социалистов-революционеров; если нет (он отрицает), то приедут и, — конечно, крышка. Очень интересно было бы знать, что вы мне посоветовали бы. Я сама за то, чтобы не бежать. К чему? Что этим достигнется? Придется вести собачью жизнь. И еще с сыном. Быть обузой вам всем, скрываться, в каждом видеть врага, — и в конце концов тот же конец! А вдобавок подлое чувство в душе: бежала! Из-за расстояния должна решать сама, одна. Мой друг! Конечно, хочу знать ваше мнение, но придется ли его услышать? Они доберутся раньше вашего ответа. Ценой измены вам, Е. К. (Е. К. Климовичу), всему дорогому для меня могла бы купить свою жизнь. Но не могу. «Вы должны порвать с ними окончательно и все рассказать». — «Отказываюсь!» Простите за неожиданный зигзаг мысли, но мне малодушно хочется рассказать вам, как мой милый мальчик реагировал на мой рассказ (я должна была приготовить его, сказать ему сама, взять из школы). Так вот, он говорит: ich werde sie selbst schiessen, vielleicht wird diese Bande dich doch nicht toten![71].

Простите за отступление, но вы поймете, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне».

Со дня на день ждала Жученко расплаты и каждый день писала фон Коттену, чтобы он знал, что она еще жива. 13 августа она сообщала ему: «Центральный комитет теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая легкая: будут, конечно, думать, как бы «исполнителю» сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты еще молчат… Дорогой мой друг! Как хорошо бы с вами сейчас поговорить. Жду вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно, — стоило жить!»