Оккульттрегер

Херувим, который дружил с Прасковьей до Сергея, рассказывал, что телепатия бесполезна в ситуациях, наиболее опасных для жизни. Например, в голове наркомана, собирающегося отоварить тебя обрезком трубы по затылку, вообще нет никаких мыслей и намерений, ты проходишь мимо него, стоящего возле батареи отопления на лестничной площадке, и очухиваешься с сотрясением мозга, весь в кровище, с пустыми карманами. Чарльз Ксавье не выжил бы в девяностые однозначно.

Меж тем ситуация, в которой оказалась Прасковья в зимнем лесу, была странной. Сергей сказал про засаду, но смысл засады был нулевой. Друг друга херувимы не убивали. Если бы сахарные херувимы попытались прикончить Прасковью, то Сергей тут же ее бы и воскресил. Ивана Ивановича тоже не стоило сбрасывать со счетов. Чтобы заработать заточку в бочину и невоскрешение, нужно было так задолбать всех в городе, что Прасковья и представить не могла. Наверняка необходимо было общее согласие всех херувимов в городе и окрестностях, чтобы уработать оккульттрегера окончательно, ну или нужен был свеженький херувим, полный энтузиазма, который еще не знал бы, что к чему, а Жора и Коля таковыми не являлись. Херувимы никак не отвечали на остроты Прасковьи, даже не послали ее ни разу, поэтому она спросила:

– Так, что-то неловкая пауза возникла; к чему это собрание, товарищи? Дело в моем моральном облике? Юбилей? Что-то забыла?

Сахарные херувимы переглянулись. Коля покраснел, замялся, расстегнул куртку, вынул из-за пазухи перевернутый конус из оберточной бумаги – в такие лет сорок назад насыпали конфеты в магазинах. Коля протянул конус Прасковье и покраснел чуть ли не до слез.

– Вот, – сказал он, и только тогда Прасковья заметила, что упаковка обернута лентой, что внизу торчат три стебля, что это букет.

Получить букет от херувимов было так немыслимо, что Прасковья, принимая его в руки, не верила, что это цветы. Так трогательно это было, что она сама вспыхнула и чуть не прослезилась.

Гоша полез за пазуху, передал ей теплый полиэтиленовый пакет, где тоже похрустывала оберточная бумага.

– Это пирог. С капустой, – объяснил Гоша. – Сам испек.

– Господи, мальчики, вы что? – удивилась совсем уже растроганная Прасковья. – Это за Серов?

– И не только, – сказал Коля. – За него тоже.

Он качнул подбородком в сторону Сергея.

– Да ладно, пустяки, – ответила Прасковья. – Всё как обычно. И хуже бывало, если помните.

Херувимы молчали. Показывать склоки между друг другом они не любили; пользоваться мысленной связью промеж собой издалека, как сотовыми телефонами, считали кощунством, но поспорить с глазу на глаз могли без слов. Прасковья в обнимку с пирогом и цветами чувствовала себя так, словно назначила свидание сразу трем молодым людям, и каждый из них говорил, что не придет, а нарисовались все трое разом.

Так странно: ее работа оккульттрегером была связана с риском для жизни, забвением, демонами, ангелами – а если подумать, попадала она, как правило, в ситуации, похожие на опереточные. Что с Марией, что с Галей, что вот с Наташей, женихом Сашей – каждый из этих случаев можно было разложить на комические четверостишия, веселую музыку, яркие костюмы и грим.

Ей бы одернуть бесшумных херувимов, но после того как ей преподнесли незамысловатые, но милые подарки, прерывать ангелов казалось невежливым поступком. Дожидаясь окончания их разговора, она потихоньку озиралась, пробуя угадать, в каком из окружающих сугробов припрятали Наташу.

– Пойдешь? – спросил ее из-за спины Сергей так неожиданно, что Прасковья подскочила.

Гоша махнул рукой и показал направление. Но херувимы уже позаботились о грядущем воскрешении: метрах в трех от костра под корнями полностью завалившейся на землю еле стояла воткнутая в наст саперная лопатка, рядом, отчасти вырытая из снега, лежала не похожая на себя Наташа с зеленоватым, расслабленным после смерти лицом. Кто-то из херувимов заботливо отряхнул снег с ее головы, и красивая, сделанная к празднованию Нового года прическа выглядела на мертвой голове как старательно изготовленный парик.

Прасковья переместила цветы и пирог под левую руку, а правой заткнула себе рот, чтобы не заорать от ужаса: при всем ужасе смерти, жутком виде мертвого тела, замерзшего до состояния одной сплошной глыбы льда, для человеческой психики это было пусть и пугающее, пусть невероятно страшное зрелище с ощущением неотвратимости происходящего, но природное, врожденное чувство. Воскрешение же воспринималось нервной системой как нечто ненатуральное, отвратительное самой природе всего живого, и вызывало такой ужас, которому и названия не было, нечто во множество раз сильнее, чем паника. Можно было не смотреть, но Прасковья считала это своим долгом, необходимой платой, издержками профессии. Если она не могла проводить никого из своих подруг, когда случалось по-настоящему непоправимое, то встречать их лицом к лицу, раз имелась такая возможность, было своеобразным даром каждому оккульттрегеру, страшным, но даром.