Оклик

По Байкалу с омульком,
Ух ты да ах ты,
Мы на лодочке плывем
С бух ты Бар ах ты…

Долго еще по всей Слюдянке несся женский визг:

Утопили в Ангаре
Маева ухажора…

В середине октября Люда уехала в Москву.

Мы продолжаем дичать в глухомани.

Но уже набивают готовые шурфы доверху мешками с взрывчаткой.

Приближается день взрыва.

О нем трубят по местному радио как в архангельский рог. Район Перевала объявлен закрытым. Дотошный и осторожный Миша ведет меня за собой на одну из давно облюбованных и обследованных им сопок.

День ясный, безветренный, и потому Байкал вдали кажется цельно отлитым куском света. Перед нами ставшая за эти месяцы знакомой до мелочи гора, очертания свои получившая от начала мира, покрытая живой шкурой тайги, в мертвой тишине доживающая свои последние часы. Где-то веселясь, пластается в воздухе бурундук, не подозревая своей участи. Мощной мачтой вытянулся в небо сибирский кедр, не желая смиряться с судьбой, хотя изводят его по всем сибирским весям.

Казалось бы, каждой клеточкой тела и сознания ожидаешь того, что должно произойти, – застает врасплох и враспыл, как будто на миг ощущаешь себя после жизни, как будто некая невероятная сила берет не осознаваемое тобою в обычное время существование за самую сущность, твою бренную, ставшую вдруг студенистой плоть, за обмякшие мышцы глаз, горла, груди, живота, выворачивает наизнанку: и это, как жизнь, такую захватывающе цельную, пульсирующую младенческой вечностью, с запасом жизненной уверенности на тысячи лет, вдруг, в долю секунды, вырывает с корнем.

Огромный мучнисто-серый гриб, вырастая с ужасающей быстротой и бесформенностью, кажется, давясь от жадности, поглощает секунду назад такое слаженное и подогнанное до мельчайшей травинки, ветки, родника пространство с вправленным в каменную оправу цельнокристальным куском Байкала и, сжевав его, выблевывает обратно безобразно изжеванным.

Грохота так и не осознаешь, потому что он за пределами слуховых возможностей; только позднее понимаешь, что и зрелище не для человеческих глаз.

Долго и безуспешно пытается сам себя рассосать ставший каменным от мраморной пыли воздух.

Долго и безуспешно пространство пытается прийти в себя, а придя чуть-чуть, не узнает себя.

Из него вырвали сердцевину.

Прекрасный ландшафт с изумрудным лесом, истоптанными тропами, сокровенной глушью и родниковой тайной, стерло одним махом.

Убили гору, внутренностями вывернув наружу.

Только через день отправляемся на Перевал: каменные глыбы величиной с двухэтажный дом, отброшенные на десятки километров, встречают нас по старой, изменившейся до неузнаваемости дороге.

По мертвым мраморным внутренностям горы сизо-зелеными фасеточноглазыми трупными мухами ползают бульдозеры, скреперы, трактора.

Мрамор всех мыслимых оттенков, от голубого и лазурного до алого и фиолетового, с такой удивительной кристаллической структурой, грузят на цемент.

И мы ползаем с Мишей, жадно набирая в рюкзаки образцы породы с невиданной красоты сочетанием минералов: в бесформенном обломе полевого шпата цвета слоновой кости торчат толстыми карандашами кристаллов изумрудно-зеленый диопсид, голубовато-прозрачный апатит, с сиреневой подсветкой горный хрусталь, алмазно блещущий гранями циркон, кроваво-алый гранат.

Мы не можем все унести. Мы пытаемся припрятать назавтра.

Надрываясь, из последних сил, добираемся до поселка, сбрасываем, как обычно, рюкзаки возле почты – справиться, нет ли писем: вот уже более месяца ничего от мамы нет. Толстая бабенка даже окошка не открывает, головой лишь качает, как будто делает упражнение шеи.

Стоит серый облачный день. Никого не хочется видеть. Переодевшись, иду к Байкалу. Пустынный берег, тишина, сырая и в то же время стерильная, как будто ты под наркозом, как будто в дурном сне, когда руки и ноги закоченели, снятся тебе эти холодные прозрачные воды, низко, очень низко плывущие облака, словно бы вываливающиеся и вываливающиеся из каких-то слепых глубей, из какого-то сатанинского механизма, всасывающего все живое, переваривающего его эти мутно-белые, как белки слепого, бесформенные, как безумие, облака; а, быть может, и не механизма, а опустошенности в последней ее степени, втягивающий человека страшной иллюзией, что если он отдаст ей себя в распоряжение, то наконец достигнет свободы, и поглощает она его, выпивает его кровь и дух, высасывает все соки и выплевывает. Какая боль и последний крик миллионов душ погребены в этих просторах?

Сновидение о Байкале.

Ощущение безвыходности, особенно острой, ибо вокруг бескрайние пространства свободы. Но здесь она равнозначна гибели.

Спасает знание, что это не навечно, что скоро уедешь отсюда.