Оклик

Ковалевский с Надеждой уехали в Симферополь на субботу и воскресенье.

Лежим с Игнатом в темноте, полог палатки хлопает на ветру. Туристочки заглядывают в палатку, пугаются:

– Что за звук? Страх какой. А это у вас что? Гитара?

Перебираю струны: папа, мама, что мы будем делать, Игнат Герман лежит в палатке, Герман, умница и нелюдим, быть может, одно из перевоплощений бога Гермеса, проводника душ, покровителя магии, управителя снов, певца Мнемозины – неиссякаемого источника воспоминаний: не потому ли так добродушно и снисходительно слушает он байки профессора о спиритических сеансах.

– Чего это ваш коллега столько там возится? – любопытствуют туристочки, – Ищет галстук?

Крымская луна непозволительно роскошна среди ночных ветвей, всей этой живописной китайщины сада.

Мы еще у истоков вод… улу-узеньских, днестровских, вавилонских…

До плача так ли еще далеко?

Русалки выступают во тьме из щелей и расселин скал, поют голосами ветра, слышны мне по опыту одиночества на высотах.

Туристочки спят недалеко от нашей палатки в спальных мешках, лица их землисты и беспомощны во сне, в дьявольском свете этого гермафродита – то это она – луна, то это он – месяц: здесь, в низинах свет этот ворошит негодные мысли, он порочен, а там, на высотах, беспощадно холоден и чист.

Любовь изнашивает мир.

Ветшает плоть, морщится, покрывается пеплом усталости.

Ночной шум вод чудится мне лепетом замечтавшегося при звездах Ангела, душа податлива этим ночным водам, ибо не ведает будущей боли.

Лежу, вспоминаю вчерашнюю последнюю ночь там, на высотах, трепещущее пламя свечи, строки псалмов, самолет, всю ночь гудящий над яйлой, странные мысли о шпионах, которых могут сбросить на парашютах, топор, в порядке самозащиты положенный под изголовье.

Через два дня покидаю Крым. Игнат остается еще на пару недель.

Вместе со стариком провожают меня до причала того же Генеральского. У меня всего-то чемодан с дневниками, парой булок и фруктами из сада, да гитара.

Никакого имущества: удивительная легкость существования.

Море неспокойно. С трудом взбираюсь в катерок, взлетающий на волне над причалом. У горстки пассажиров зеленые лица, им явно не по себе.

Обдаваемый брызгами, взлетая на гребне волны так, что приходится крепко держаться за поручни, вижу в последний раз в жизни машущего мне старика с пером в шляпе, быстро уносящегося, а вернее, относимого самим пространством в забвение, и в этот миг, вся моя юность чудится цепочкой, флотилией таких катерков, швыряемых волнами вверх, но не переворачивающихся.

В Алуште цементная площадь автостанции покрыта лужами, отражающими облачное сентябрьское небо.

Покупаю билет в Ялтинском пароходстве: теплоход "Украина", идущий до Одессы, будет лишь завтра. Оставляю вещи в какой-то дешевой ночлежке с неизменными марлевыми занавесками на узких, как в тюрьме, окошках, иду гулять по вечерней Ялте.

Сижу в кафе за стаканом сухого вина, прощаюсь с Крымом, с Ай-Петри, переходящим к востоку в Бабуган-Яйлу с горой Роман – Кош, а далее знакомый очерк Чатыр-Дага и совсем родственный – Демерджи, и все это единым очертанием навек западает в мою память; выходят из соседнего кинотеатра девочки, вероятно, старшеклассницы, обдавая свежестью дыхания, волнующей тайной своей отдельности, и все это – дешевая клеенка на столике, дешевый стакан, дешевое вино, девочки, почти девушки, не умеющие еще скрыть своего любопытства, – все это несет и замыкает в себе навечно это удивительное мгновение жизни – мгновение прекрасной потерянности в чужом, курортном, полном соблазнов городе.

Горбатые ялтинские улочки с кипарисами скрывают тысячи тайн за каждым поворотом, волна, полная мусора, бьет в угол каменного парапета, оркестр играет на крыше ресторана, у мола, к которому пришвартовывается корабль, идущий в сторону Кавказа, все это сливается, еще более подчеркивая неповторимость моего одиночества; даже робость перед этим полуодетым, украшенным драгоценностями, прожигающим жизнь миром тоже воспринимается частью этого одиночества: не участвуя впрямую, я как бы растворен среди этого карнавального мира курорта, где все приезжие без корней, где все настоено на хмелю, на будоражащем запахе иодистого моря, пота в смеси с солью.

Просыпаюсь с ощущением, что ночлежная комната заполнена людьми, шаркающими и бормочущими. Раскрываю глаза: комната пуста. Шум доносится в окно. Выглядываю. Странное зрелище: на уровне моих глаз одни ноги – в сандалиях, туфлях, тапочках, переступают, почесываются, даже танцуют какую-то чечетку. Оказывается, окно выходит прямо на уровень улочки, где расположен базар.

Хожу по улочкам Ялты, подолгу торчу у церквушки, в которой снимался фильм "Праздник святого Йоргена" с Кторовым и Ильинским, обнюхиваю каждую вещь в домике Чехова: человеческое гнездо, оставшееся нетронутым, но мертвым, лишь странно ощущаемые крупицы жизни – в висячей лампе на веранде, поблескивающем медью маятнике часов, море, чей уголок просматривается из окна.