Оклик

Вторжение это столь неожиданно и не то, что грубо, а до тошноты примитивно, как если бы в мир, живущий голосами и дыханием на уровне трав, вторглось животное, одним своим носорожьим существованием, вовсе без хруста и храпа, вытаптывающее этот мир, и я всю ночь ворочаюсь, а он спит как сурок, и я ухожу до рассвета с твердым намерением к ночи не возвращаться, а вернувшись на следующий день, нахожу все вещи в палатке переложенными, быть может, и перещупанными, и его, разложившего свои травки даже на моей раскладушке, напевающего себе под нос их названия, где среди латинских слов, щелкающих кузнечиками, неожиданно нечто слащаво-сентиментальное – "маргаритки, фиалки, анютины глазки" – странно, как шелуха семечек, слетающее с губ этого существа в панаме, похожего на несъедобный гриб, да, да, несомненно, больше всего мне неприятны грибы с их пористо-губчатыми, бархатно-гладкими ножками, похожими на срамную часть мужского тела, и живут они в сырости и мраке; и я уже тоже про себя напеваю – "поганки, Паганель, паганус[119]," я до того радуюсь найденному сравнению, что даже готов ему простить столь развязное вторжение в наше небольшое хозяйство, как вдруг, прервав свое мурлыканье, он спрашивает:

– Библию читаете? И где это вам удалось ее достать? У нас ведь ее не печатают…

Основательно, выходит, порылся в моих вещах, поганец: книжечка была тщательно завернута, лежала под матрацем.

– Уберите-ка с моей койки весь ваш силос, – говорю резко, начинаю сбрасывать его травки, он суетится, подхватывает, бросаюсь плашмя на кой ку, едва сдерживаясь, все во мне кипит, приподнимаю сбоку матрац: все на месте, как будто и не притрагивались. Да, передо мной специалист не только по ботанике, но и по шмону, сотрудник, быть может, не только научный.

– А кто, собственно, дал вам право рыться в моих вещах?

– Извините. Просто искал что-нибудь почитать. Скучища ведь.

– Чтиво возят с собой. Так что же вас удивило?

– Ну… Геолог, естественник и… Библия, Бог.

– Конечно, ваш Бог – развитие, происхождение видов, Дарвин. Можно подумать, что он стоял с лампой, когда сотворился мир.

– Это пошло. Как вы можете так говорить?

– Так нас же только двое. Да, я тоже естественник, но науку-то, науку не превращай те в религию, не молитесь ей как идолу. Кстати, Дарвин ваш в Бога верил, в библейского…

– Чепуха.

Он не просто глуп, этот собиратель травок, он еще элементарно необразован, и кажется, испуган моей агрессивностью, но я уже не могу себя сдержать; после, в низине, я быть может, об этом пожалею, но здесь, на высотах, где всякая ложь и ханжество не просто оскверняют, а испепелить могут, я должен говорить то, что думаю:

– Читать надо не переложения, а оригиналы. О жизни Дарвина. Дореволюционные издания. Просто в его понимании теория происхождения видов увязывалась с библейской космогонией.

– Ну… может, время было такое, – неуверенным голосом говорит гриб: как ни хорохорься, а червоточинку не утаишь.

– Время у нас теперь такое. Бухгалтерское. Травки считать, насекомых накалывать. Весь мир сосчитывают да калькулируют, голова трещит от стука бухгалтерских костяшек. Мы в каком-то ослеплении от цифр и не видим насколько сами ничтожны, плоски, скучны, ну, хотя бы без псалмов Давида.

Он старше меня, этот младший научный сотрудник, я еще студент, перешедший на последний курс, он, кажется, подавлен, я, кажется, мечу бисер, но злость меня распирает, гонит, и я вдруг обнаруживаю, что она пробуждает интересные мысли, вероятно, давно во мне созревшие и затаившиеся, мысли, которые тай ком обтачивались, чтобы вырваться в такую неподходящую минуту, но остаться частью моего понимания мира на всю жизнь.

На рассвете ботаник, весь какой – то скукожившийся и серый, покидает гору, и это кажется, похоже на бегство.

Больше я его никогда не увижу.

Опять я один на один с яйлой, небом, орлами, день за днем, редко по пути захаживаю к пастухам: рассказывают о каком-то парне, Сергее, который месяц как исчез, следов его найти не могут, обыскали все пропасти, расспросили всех путников, то один, то другой говорит, видел такого, оброс, похож на лешего, шастает где-то здесь, на Демерджи, может встретишь; мать убивается, странный такой был, все в одиночку в горы, и, главное, боялся пещер, особенно на Караби-Яйле, там подземные речки, утянут, и поминай как звали.

Теперь это – как наваждение, особенно когда в сумерки иду через лес: то, кажется, ветка хрустнула под шагами этого Сергея, то лишай ник бородой его выглядывает из-за дерева; страха нет, наоборот, ощущение, что ты не один, что очень хочется встретить этого Сергея, отыскавшего истинный способ своего существования, который тебе заказан.

Как-то под вечер неожиданно заглядывает в палатку старик-пастух в кепке блином: гнал мимо ослика с бидонами воды, решил заглянуть.

– Что ж ты, шкубент, один да один? А там, знаешь, внизу пляшуть. Американьцы японьцам атомну бомбу кинули.

Так, на этих ангельских высотах, ненароком и третью мировую вой ну прозеваешь.

– Как кинули? – спрашиваю испуганно.

– Ну… один раз кинули, да? Теперь другой.