Оклик

Зойка с мужем были недавно обвенчавшейся парой и весьма рано ложились в свою необъятную кровать, бабушка ничего не слышала, мама, вероятно, делала вид, что ничего не слышит, а я в эти часы уходил из дому шататься по ночному городу с ребятами. Когда же я возвращался, в часу двенадцатом, молодая пара только начинала свою обычную жизнь, зажигала свет, готовила ужин под храп бабушки, доносящийся из спаленки, тут они меня захватывали и бросались закармливать, и Зойка, не стесняясь мужа, начинала со мной заигрывать, она двигалась невероятно быстро, хрипло дыша, и голос ее был как из надтреснутой амфоры, ее словно бы несло в ничто, на уничтожение, в порошок, в разнос, и даже имя Лилит [27]) было для нее слишком романтичным.

С утра мы готовились к экзаменам то у Яшки, то у Андрея, и стоило мне на миг оторваться от учебника, как передо мной в пыли, пронизанной солнечными нитями, всплывала Зойка, и все вместе тайны поэзии, природы и пола в заброшенной, как этой пылью, скуке жизни соединялись в ней. В полдень я с трепетом и страхом шел домой обедать, зная, что она в этот час дома, одна, без мужа, а бабушка ей не помеха, я был на грани падения, и она упорно приближала его, чтобы с торжеством доказать правоту своего понимания жизни, вовлечь в воронку срама любого, попавшегося на пути, тем более наивного подростка, она заводила разговоры только об этом, хрипло смеясь и блестя греховно глазами, красными от возбуждения и бессонницы. И каждый раз в критический момент кто-то появлялся: Андрей, мама, Яшка.

Наплывала ночь запахом цветов и прохлады.

Музыка белым привидением плыла с дальней танцевальной площадки над верхушками погруженных в сон деревьев, луна латунно белела, бросая наискось по реке серебрянную дорожку, без конца промываемую течением…

Распаренно дышала танцевальная площадка.

Как лунатики, торчали подростки, поглядывая сквозь щели забора на шаркающие под музыку пары. Где-то в углу площадки, клубясь фигурами и платьями, назревала драка. Скамейки в аллеях еще были пусты и заброшенно пылились в лунном свете…

Это было удивительное лето, последнее в прекрасной и девственной юности перед выходом в мир, чуткое, полное сонно пульсирующей чистоты и неведенья, и в парке, вокруг танцевальной площадки, пахло гвоздикой, и каменный Сталин был чужим и нестрашным в этом живом, заброшенном, джунглево спутанном мире парка и юности, и черноволосая, с завитками на лбу Рая Салмина, точно пиковая дама, сошедшая с игральной карты, и круглолицая русская красавица Клава Маслова привлекали к себе взгляды всей площадки, и вокруг них завихрялись волны мужского обожания, ярости, разряжающейся в драках.

Ночь стояла вся перекошенная в завтра, полная тревоги и незнания: что там ожидает; кусты вдоль аллей топорщились звериной настороженностью и духотой, и столько было вокруг гарантий, что там, в завтра, скуки не будет, все дышало женской стихией; в эту ночь Сашка Кантор, который учился в финтехникуме и вместе со мной играл в струнном оркестре дома пионеров, мельком познакомил меня со своей однокурсницей Валей Зюзиной, которую, конечно же, дразнили, окликая Назюзюкиной. Мы сидели втроем на одной из лунных скамеек, мгновенно, как только выключили на площадке музыку, заполнившихся парочками, Сашка ныл и канючил, обиженно надувал губы, сюсюкал, требуя, чтобы она сказала ему, нравится он ей или нет, она согласно кивала головой, раскачивала удивительными по форме, длинными ногами танцорши народного ансамбля при городском Доме культуры, скашивая на меня лилово-горячие белки глаз, как Яшкина кобылица.

Как-то само собой случилось, что Сашка исчез, и мы остались вдвоем. Было заполночь, стояла тишина и шорох листвы, чьи-то фонарики светящимися шариками шарили в зарослях, как некие посланцы будущего, беря на себя всю тайну, свежесть и аромат этой ночи.