Оклик

После демонстрации, порывом скуки прочесавшей город, во всех щелях и углах валяются пьяные, а мы, забросив набившие оскомину учебники по новейшей истории, шляемся от реки к вокзалу вместе с толпами фланеров, лица которых обметаны серым налетом ночи, мы все, как лунатики, как погорельцы в пожар, пытающиеся сбить пламя тяги этих вод и поездов, разрывающих пространство, мы подобны челнокам, жаждущим избыть внутренний порыв и тягу шатанием от реки к вокзалу и обратно.

И каменным, выщербленным вмятинами, запущенным из пространства ядром, слабо освещаемым во тьме светом давно закатившегося солнца, угрожающе нависает над нашими головами шар луны, сопровождая наши фланирования с педантичностью снайпера, не спускающего с нас прицела.

Но, как я уже догадывался, на то и дана поэзия, чтобы одним смещением, сменой ассоциации обезоружить чересчур зарвавшийся образ: и лунный диск мгновенно оборачивается светящимся отражением земного нашего шарика в таинственном зеркале ночи, нет, не просто отражением, а мертвым городом, Помпеей и Геркуланумом, погасшим Нагасаки под окурком атомной бомбы, оттиском памяти будущего. И все же, все же, до чего и сама поэзия зависит от настроя души, ее тревоги и страха в эту майскую ночь: не могу, хотя стараюсь изо всех сил, перевести луну в пасторальный образный ряд, пустить пастись ее в завороженные только открывшимся им миром, брызнувшие по лугам и всхолмиям травы предместий.

И наматывается на наши челночные шатания цветистой весенней тканью пространство провинции, и, подобно ткацкому станку, ткет ее город, и есть в ней свои краски, своя прелесть, неразмываемая временем гениальность природы и человека, и пахнет она с юга, от Траянова вала, Римом, просквоженным ветерками с развалин предполагаемой Мазеповой могилы и стоянки бежавшего с поля боя шведского короля Карла у неказистого местечка Варница, и сильна она, провинция, очищающей и обогащающей тягой к центру, который давно лишен этого девственно-наивного чувства, этой нерастраченной свежести, изнурен суетой, забыл вкус медлительности и лени.

Благоухающий до головной боли запах матиол, цветущего табака, ночных фиалок, левкоя, посаженных мамой в полисаднике под нашими окнами, внушает безумные надежды на будущее.

Я никогда не мог запомнить имена цветов и деревьев, и потрясают они меня, лишь обнаружившись внезапно огромной полосой свежести по весне, как подснежники, валом ночных благоуханий, полем скошенной травы, чей арбузный аромат долго представлялся мне запахом рая. Ароматные волны трав и цветов, текущие поверх груд плодов и зелени на базарах, в парниках, в гостиных, где – праздник, день рождения, привлекают, обозначая какое-то небывалое событие в ровной череде дней, и все же я всегда завидую тем, кто знает цветы и растения по именам и приметам, словно бы пользуется таинственной взаимностью этого прекрасного, не требующего к себе внимания, но отдающего все на радость другим мира…

В мае Хона окончательно разругалась с мужем. Они съехали от нас в пылу ругани и требований о разводе. Я так и не сумел понять, вытравила ли Хона будущего жителя мира или решила произвести на свет. Больше я их не видел.

Но тут же в дом въехала другая пара и – кто бы мог подумать – женскую ее половину представляла та самая Зойка, старшая сестра Фриды Ицкович, которую я когда-то пытался подтянуть по математике. Где она подцепила парня, до того приличного, что я так и не запомнил его имени, понять было невозможно.

Во мне всегда жил образ библейской красавицы – Рахели или Шуламит. Но первой красивой еврейкой с библейским отсветом в чертах оказалась Зойка, таскавшаяся с работягами и солдатами. Она страдала астмой, но была полна жизни, и стоило мужу отлучиться, начинала поддразнивать меня, задирая юбку выше колена якобы для того, чтобы поправить подвязку, хрипло смеялась и в этом хрипе были особый соблазн и греховность.

Мы втроем, с мамой и бабушкой, опять перекочевали в спаленку, а им дали столовую, куда они первым делом заволокли кровать, соперничающую по величине и, вероятно, значимости в их глазах – с буфетом. Библейские львы напрасно скалились: наследницу библейской Лилит они не пугали, не такое видела.

Мне было семнадцать с половиной, я был глуп и наивен в этих делах, но вероятно, уже обретался в эротических фантазиях старящихся любовниц молодых отроков, и они из каких-то тайных логов слали намеки и сигналы через жирного, с прической под Бальзака парикмахера Шурку, который время от времени стриг меня, сопя мне в лицо, давя своим до мерзости мягким и огромным животом: намеки были столь сальны и порочны, совсем не по настрою моей души, что перехватывали дыхание своей отвратительностью…