Оклик

Как мушка, только выбившаяся из куколки, которую тут же, на взлете парализовало колточихинским взглядом-ядом, я шатался по улицам, дыша тлетворным апрельским воздухом, ища спасения у духов огня, которые, вероятно, в этот миг пекли мацу в подвале знакомого дома, мимо которого меня несло, у духов воды, жадно подставив горло под струю из водопроводной колонки; сидя на скамейке старого парка, где перекапывали землю, внюхивался в сырую свежесть духов земли; пил, садился, останавливался, то и дело отшвыривая внезапно осточертевший после военкомата портфель с книгами и тетрадками, и они вываливались, я опять их впихивал, опять швырял, забрел в наборную: Пиня под нос выпевал абракадабру перевернутых строк, приглядываясь к исправлениям на оттисках ловко, как блох, вылавливая ошибки, и более бестолкового занятия в мире нельзя было себе представить. Под заметкой стояла подпись – Г. Яковлев: это был псевдоним Гуревича, которого звали Яков Михайлович. И как-то странно, опять же под колточихинским взглядом возникла фигура Голядкина из недавно мной прочитанного "Двойника" Достоевского, я подумал о том, что такую пугающую раздвоенность должен в себе чувствовать еврей, пишущий под русским псевдонимом, может потому в беседах со мной Гуревич так агрессивно нападает на журналистику, которая заставляет его писать под русским псевдонимом, и он идет на эту сделку.

Даю себе зарок никогда под русским псевдонимом не писать, хотя меня еще никто и не собирался печатать.

В редакции пусто. Сидит один неопохмелившийся, злой Вас. Худяков. Увидев меня расхристанного, с блуждающим взглядом, удивленно спрашивает:

– Тебя что, брат, напоили?

– Раздели, – говорю.

– Что?

– В военкомате.

– А? – оживляется Вас. Худяков, – нас водила молодость в сабельный поход… Саблю-то у меня забрали, а ремень, вишь, до сих пор не снимаю. А Гуревич – кубанку и шинель.

– Г. Яковлев, – указываю на оттиск, лежащий перед ним, – а почему?

– Видишь ли, Э. Казакевичу псевдоним не нужен, а внештатных Гуревичей больше чем надо. Ни в чем нельзя палку перегибать. И потом, вьюноша, будь осторожен, ты уже без пяти защитник родины. Не забывай: только соразмерность создает прекрасные мифы.

Вас. Худяков правит заметку под названием «Миф о процветающем капитализме». Тут, ясное дело, пахнет ниспровержением мифа.

Новая мифология, замешанная на страхе, празднует триумф. Ниспровергая библейские и христианские, а в особенности вейсманистско-морганистские, она беспрерывным конвейером под присмотром Пини печатает новые, которые тут же окаменевают, оборачиваясь стенами, более ощутимыми, чем реальные, ибо наткнуться на стену этого мифа, да еще попытаться пробить ее равносильно самоубийству, и рассказы шепотом о сибирских лагерях, подобно словесной саркоме, расстраивают речь, разъедают кости страхом, лишают памяти.

– Что ты Вася, приуныл? – говорит Вас. Худяков, – главное ведь что: вовремя прикрыть низ живота. А то одним ударом мир может лишиться потомства. Так что, вьюноша, не дрейфь, ну кто еще там звонит, сними трубку.

– Добкин и Барбалат.

– Пошли их к черту от моего имени. Работать не дают. Итак, в силах ли ты брат, развенчать миф о процветающем капитализме после того, как раздели тебя при всем честном народе, а? То-то же…

Чудесный май с внезапными грозами, младенчески-шелковистыми травами, по-мальчишески несущимися ручьями, известково-голубой сиренью, свежо и блекло касающейся наших щек, напрасно топтался за стенами и наглухо закрытыми окнами классов, где мы в изматывающем чаду напряжения сдавали экзамены на аттестат зрелости, напрасно бросался нам навстречу волнами озона, щебетом птиц и цветением деревьев, когда мы, обессиленные, выходили из школы, и он обескураженно отступал и уступал июньскому зною и пыли.