Оклик

– Не заставляйте краснеть вьюношу, – говорит Ник. Киселев. С легкой руки Гуревича, который тут же тихо захлебывается от смеха, становясь совсем бледным, все зовут меня – вьюноша.

А я, скашивая глаза, читаю про себя вверх ногами

…превзойдет… на продажную душу, – распевает Барбалат и правит «продажу на душу населения» наиболее мощную и богатую страну капитализма США…

– Миазмы, – врывается в узкие помещения редакции Вас. Худяков, – какие поэтические, красивые слова: "Маразм крепчал, миазмы плыли…"

– Требуха… Кто догадывается, что это? – кричит Барбалат.

– Три буха, – пытается Добкин.

– Недолет. Это означает: "требуется бух…галтер", – говорит Барбалат.

– Перекур, – не унимается Вас. Худяков, от которого на всю редакцию несет спиртным, – играем в рифму.

– Закрой рот, – говорит Ник. Киселев, передергиваясь, – а то так и тянет закусить.

– Не увиливай. Ну… Миазм, маразм… Эразмы, не раз мы впадали в маразмы… Или нечто блоковское… И аз-мы – миазмы…

– Рифма – дура, ритм – молодец, – замечает Барбалат.

– Что я слышу? Добкин и Барбалат? Творческий оргазм?.. Вынь дрынду изо рта… Все равно дитяти не будет. И вообще, был ли мальчик? Оргазм-миазм, – Вас. Худяков распахивает окно в мороз.

– Закрой, – говорит Барбалат, – у меня зубы болят.

– А у меня душа, – говорит Вас. Худяков, – слушай, вьюноша, стихи слагающий, строки из новой моей поэмы о герое-подпольщике Павле Ткаченко.

Я краснею и сжимаюсь.

Вас. Худяков читает:

Ночь монету свою опустила
в золотую копилку – луну…

Ну? Как?

– Ты лучше прочисть горло Лермонтовым, – говорит Ник. Киселев, – "Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее… чего-то там… темно".

– Сам не знаешь, а вьюношу пугаешь. Нездоровые настроения распускаешь. А жизнь и так с гулькин нос. Ну, так как мои стихи? – Вас. Худяков смотрит на меня в упор.

– Вьюноша загадочно молчит, – говорит Барбалат.

– Ну я, вот, подарил тебе мою книжку стихов, прочитал ли ты ее, вьюноша? – спрашивает Ник. Киселев, морщась от затянувшейся трезвости.

– Прочитал.

– Понравились?

– Понравились, – говорю я хрипло, еще больше краснея.

– Запомнил ли ты хоть строчку? – спрашивает Вас. Худяков.

– Ага, – у меня совсем спирает в горле, – рифму…

– Какую?

– …Федька – едрена редька…

Гомерический хохот сотрясает стены редакции, испуганно выбегают машинистки и уборщица из каких-то щелей и углов.

– Вот так редька, – стонет, вытирая слезы, Вас. Худяков, – в самый корень угодил.

Я совершенно обескуражен. Ник. Киселев, красный как рак, безнадежно машет рукой, убегает в забегаловку: душа его перетрезвела.

– Где б трешку стрельнуть? – вдруг озабоченно оглядывается Вас. Худяков, нацеливаясь в Гуревича.

– Нету, Вася. Все трешки вышли.

– Внештатники имеют только право совещательного голоса, а трешки обязаны хранить прозапас.

– Кончай, цыганить, Вася, – говорит Барбалат, держась за щеку.

– Цыганы шумною толпою толкали в гору паровоз, – говорит Добкин.

– А иц ын паровоз, – говорит Барбалат.

– Вьюноша, – со стоном говорит Вас. Худяков, – умоляю тебя, прочитай по-русски начало пушкинских "Цыган".

Я покорно начинаю:

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют,
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют…

– Вот оно, горе лыком шитое, – всхлипывает Вас. Худяков, – у цыган-то хотя бы шатры изодранные были, а тут даже трешки не стрельнешь. У, журналисты, цыганское племя, газетчики-клозетчики…

– А ты, Вася, конечно же, Алеко, – говорит Барбалат.

– Алеко! Вытри млеко, что на губах не обсохло.

– Скорее у него язык отсохнет, – говорит Добкин.

– Отсохнет – сам отпадет, – говорит Вас. Худяков.

– Ты что, лишить меня хочешь моего орудия производства, куска хлеба, – возбуждается Барбалат, – Ой, Вася, кичман[43] по тебе сохнет.

– А по нему – Маша, – Вас. Худяков указывает на меня, – вон, видишь, случайно идет по той стороне улицы.

Барбалат опять священнодействует над своей "дрындой", все завороженно смотрят на кончик горящей спички, на огонек, такой живой и естественный в этом похожем на заброшенное складское помещение пространстве редакции.

Мне все интересно, я ведь оттуда, со стороны, с той стороны улицы, с мороза, от деревьев, реки, звезд, а под деревом ждет меня Маша, обдавая запахом молочной свежести, и вправду еще с молоком на губах ее не обсохшим, чей вкус не забудется на всю жизнь.

Однажды Пиня, узнав, что я говорю на идиш, проникается ко мне неограниченным доверием: оглядываясь, затискивает меня между станками, показывает пальцем на оттиснутое на огрызке бумаги слово – "Сталиан".

Буква "а" обведена кружком. Тут же комкает огрызок, окунает в масло: бумага расползается в грязь.

– Ды вейст, ингалэ, вое ист дос "талиан" ойф лошн койдеш? – спрашивает шепотом, – дос ист дер, вое эр акт уп дейм коп…[44] Палач…

Я в ужасе убегаю от него, как от сумасшедшего, а он смотрит мне вслед, улыбаясь веерами морщинок.