Окна

– Ну… давай, – согласился он. Не хотелось Леньку огорчать. Витражи так витражи. Орган так орган, почему бы и нет. И гнать из памяти к такой-то матери все концерты, на которые они бегали с ней в Москве, Питере, Праге; в Дрездене, в Иерусалиме… Она закончила училище по классу фортепиано, была влюблена в музыку, хотела даже в консерваторию поступать, но отец отговорил, не считал это занятие надежной профессией. Она поступила на химфак, но по натуре и по интересам так и осталась недоучившимся музыкантом. Эта ревнивая любовь к музыке за многие годы передалась и ему, и со временем стала душевной необходимостью. Они всегда покупали филармонический абонемент и, оказавшись в новом городе, первым делом искали глазами афиши органных, симфонических и камерных концертов. Что же теперь делать со всем этим наследием?..

…Музыка потянулась вслед за тяжелой дверью, которую он с натугой отворил. Гулкое сумеречное нутро собора медленно переваривало бурчащие обрывки пассажей, которые где-то наверху проигрывал органист, наверняка репетируя программу вечернего концерта.

Он стал озираться в поисках источника звуков. Орган собора Сан-Пьер был похож на средневековый дом, из окон которого горизонтально выступали трубы, словно там, внутри, невидимые публике, стояли и трубили герольды.

Воскресная служба завершилась, собор пустовал; лишь парочка туристов беззвучно шепталась перед алтарем, над которым цвела дивной красоты витражная роза самыми яркими за день красками: солнце как раз стояло напротив, пропекая насквозь цветные стекла этого изумительного калейдоскопа, чей радужный свет в свою очередь прошивал сиреневый сумрак под высокими готическими сводами.

Михаил свернул в боковой придел – и застыл от неожиданности. Он много путешествовал и много повидал в своей жизни витражей в знаменитых церквах и соборах. Но в витражах этих стрельчатых окон было нечто особенное. Их золотой жар, алый пламень, зеленый огонь переплелись в такое безупречное по цвету и композиции сияние, что эпизоды евангельской притчи, заключенные в свинцовые переплеты, звучали с поистине апостольской страстью. Картины, пылавшие в этих окнах, заставляли человеческое зрение – всегда стремящееся вовне – обратиться внутрь, в самую глубину существа. Смотри в себя! – словно бы приказывали они. Вернись в себя, вглядись пристальней…

Он стоял так минут пятнадцать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая, только блуждая взглядом по драгоценным переливам этих волшебных створ. Впервые за последние страшные недели он был не то что счастлив, но благодарен и спокоен, и защищен отстраненным милосердием чьего-то гения. Он не заметил, как репетиционное бурканье органа прекратилось и наступила шелестящая тишина, в которой пошаркивали чьи-то почтительные шаги по плитам нефа…

Вдруг гневный мордент знаменитой баховской «Токкаты и фуги ре минор» рухнул в тишину собора и, задохнувшись бешеным форте, отскочил от мозаики пола, чтобы рикошетом отозваться в каждом углу.

Он вздрогнул от неожиданности…

Второй мордент, октавой ниже, протянул четыре долгих звука и ухнул в бездну. И снова, низко, в малой октаве, повторилась первая фигура.

Бокал «ледяного вина». 2007

Всего три пассажа – и вот тебе горние выси, вот преисподняя, вот грешная земля… Как там у Иоанна: «Вначале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? – но кто поведал это сокровенное Слово ему, добродушному бюргеру с флегматичным лицом, – ему, Баху, потомку музыкантов-ремесленников в третьем поколении, ему – замороченному отцу многодетного семейства?

Мощь и нежность пассажей «Токкаты и фуги» переплетались, взмывали вверх и ухали в низины, распирая стены собора так, что дрожали стекла витражей. Невыразимая лунная печаль нижних регистров переходила в кружение высоких звуков – чистых, как серебро старинных вензелей.