Окнами на Сретенку

Я все еще была ошарашена, меня будто тянули против моей воли столько новых, чужих и незнакомых людей. Но постепенно начала вертеться машина: получение русского заграничного паспорта (полтора месяца), потом получение анкеты и номера в посольстве ФРГ (запись в очередь в шесть утра, получение номера в четыре), потом ожидание, когда подойдет очередь номера (еще полтора месяца), затем, наконец, получение визы. Всю эту бюрократическую волынку я претерпела совершенно без рвения и энтузиазма, просто казалось — прислала же добрая женщина приглашение и обидится, если я не воспользуюсь им. Кроме того, у меня и денег не было на такую поездку. Знакомые больше меня загорелись идеей отправить меня в Германию. Таня дала 50 марок, ее дочь Аня — аж 100 марок, Ирина — 6 долларов, Люда — 8 марок, оставшихся после ее тура Нюрнберг — Париж, Боря обещал 200 долларов, но всего этого было мало, одна дорога туда и обратно стоила около 600 тыс. рублей. И я решила отнести в антикварный магазин красивую старинную шкатулку из наследства, оставшегося от дяди Эли и тети Любы. Она оказалась севрской, ручной работы; ее оценили в миллион рублей, но до того дня, как я получила в посольстве визу, она еще не была продана («красивая вещица, но — лето, не сезон»). Однако (еще один счастливый случай) в день получения визы ее и продали. Я стала миллионершей и тогда, наконец, вдохновилась. Купила билеты на поезд, и вот 20 июля в десять часов вечера (опоздали на два часа) я сошла на перроне вокзала Lichtenberg своего родного города.

Первые часы были окрашены мрачной краской и полны волнений. Надо было позвонить Сапожниковым и расспросить, как ехать к ним. С трудом я нашла единственный на вокзале (а кажется, и в городе) телефон-автомат, по которому можно было звонить монетами, а не специальными карточками. Разменяла у одной старушки марку, а сама все время волновалась: что если никто не снимет трубку? Или скажут, что ничего обо мне не слышали?

Но недовольный женский голос сказал: «Что же вы так поздно?» — и объяснил, как к ним ехать: на S-Bahn с двумя пересадками до Hermannstraße, оттуда пешком идти минут пять. Она сказала, где мне надо пересаживаться, но не сказала, в какую сторону ехать, и я долго путалась. Было уже одиннадцать часов, пассажиров было мало, а которые были, не знали, где Hermannstraße, — словом, когда я наконец добралась до места, было уже двенадцать часов. Сапожниковы, как я потом поняла, были неплохие люди, но, как говорится, им только меня не хватало. В квартире из двух больших комнат и просторной кухни жили Борис Сапожников (47 лет, с шести до часу работал на ипподроме тренером и конюхом, а с восемнадцати до двадцати трех — в ресторанчике тапером, образование у него было музыкальное), его жена Наташа (25 лет, очень страдающая от того, что ей никак не давали Arheitserlauhnis[76] и приходилось сидеть дома), их дочка Мира двух лет, очень музыкальная и страшная крикунда (весь день во всю глотку орала «ма-ня! ня-ня!»), пятнадцатилетний сын Борис от первого брака (проблемный юноша, двоечник, хулиган, страдающий клептоманией), два черных пуделя и кошка Маня. Кроме меня, в то время у них гостила Наташина мама из Москвы. Хороший бедламчик и без меня, но мне деваться было некуда. Я старалась в дальнейшем как можно меньше времени проводить у них — уходила рано утром, приходила вечером.