Окно в доме напротив

Ее: жены, невесты – на снимках не было. Сознательно? – я не мог ответить на этот вопрос до тех пор, пока случайно не наткнулся на дневник, – по крайней мере, так следовало называть старую тетрадку формата А4 в девяносто шесть листов, заполненную летящим почерком, до сладкой жути напоминавшим мой собственный. Первые записи были сделаны давно и велись нерегулярно, редкие даты, коими озаглавливались новые заметки, отстояли по времени иной раз на полгода и больше. Видно, отец, как и я сам, не был приспособлен к регулярному излиянию мыслей на бумагу, он доверял ей лишь в минуты крайней необходимости, когда иного способа выразить себя не находил. В свое время, я сам неоднократно начинал и бросал писать дневники, в этом плане отец оказался настойчивей меня. Возможно, в том помогла обретенная им свобода, ведь записи начались по прошествии двух лет с момента его ухода.

Последние листы в тетради, заполненные разными ручками, не были датированы вовсе, кроме самой последней записи, но уже по тому, как изменился почерк отца, превратившись из твердого, угловатого, резкого, в слабый, по-старчески плавный и хромающий, видно было, что на заполнение тетради ушли не года – десятилетия. И отец, я только сейчас подумал об этом, – надо же, только сейчас, – успел превратиться из молодого человека в… – я взглянул на крайнюю дату, – сколько же ему было лет? – да, почти в пенсионера. До выхода на заслуженный отдых ему оставалось два года.

Я впервые подумал о нем, как о пожилом. Эта мысль буквально потрясла меня. Я отложил дневник в сторону и долго сидел, глядя перед собой на настенный ковер, изображающий шишкинских медведей, но не замечал его.

В тот день мне был странный посетитель. Вернее, посетительница, соседка из квартиры напротив. Должно быть, она заметила, что опустевшая квартира вновь стала обитаемой и решила поинтересоваться, что да как. О моем существовании она, конечно, не слышала. Но и не удивилась, видно, за долгую жизнь, а было ей за шестьдесят, приучила себя ко всякому, вот и мои откровения приняла, как должное.

Она не представилась и сама не спросила моего имени. Поинтересовалась лишь, как мне здесь живется и, поскольку постольку разговор зашел об отце, сразу всплыла и авария.

– Павел Андреевич человеком был осторожным и рассудительным, – говорила она, пальцами автоматически разглаживая выцветший халат на коленях. – Я узнала, так поверить не могла. Все это на него совсем не похоже, совсем. Да и потом, – продолжила она, понизив голос, – что ему понадобилось на той стороне улицы, вот это я в толк не возьму. Я ведь и виделась с ним на выходе из квартиры, сама ведро выносила, а тут Павел Андреевич как раз пройтись собрался. Он мне так и сказал: до магазина и обратно, а вон он, магазин, в соседнем доме, до улицы ему в противоположную сторону идти надо было. А Павел Андреевич всегда в этом магазине отоваривался, да еще в одно и тоже время, как по часам. Все продавщицы это знали, еще шутили, помнится, по этому поводу. Очень, дескать, упорядоченную жизнь ведете.

Услышав эти слова, я невольно вздрогнул.

– А тут ведь как нарочно случилось, – продолжала соседка. – И пошел он часа на два позже обычного. И будто бес его какой толкнул в другую сторону пойти. Так получилось, что я, – на мгновение она замялась, – что мне необходимо было пойти тоже к остановке…. Ну и увидела.

Она содрогнулась всем телом и пробормотала чуть слышно: «ужасно, ужасно». Помолчала, но не в силах остановиться, заговорила вновь:

– Все, кто в этот момент на остановке стоял, все потом в один голос говорила: стоял человек на переходе, ждал просвета в потоке машин. Задумался вроде или не решался перебежать, хотя не так уж и часто автомобили шли. Да ведь темно еще было, одни фары и видны. Потом спохватился внезапно и побежал. Побежал, понимаете… и как нарочно….

Посидев еще недолго и отказавшись от чая, соседка засобиралась. Напомнила еще раз, если что не так, чтоб непременно обращался к ней. И ушла.

Оставшись с дневником наедине, я долго не мог решиться открыть его и начать чтение. Сидел и ждал, не то знака, не то мгновения. Но не дождался ни того, ни другого.

Телефонный звонок, странно, кто это мог воспользоваться новым номером. До этого дня я просто изредка стирал пыль со своего аппарата.

После недолгого перерыва последовал еще один звонок, и снова ошибка. Точно предупреждение. Я занялся другими делами, так и не раскрыв в тот вечер дневник отца. Долго смотрел телевизор, переключая каналы, пока очи не насытились зрением, и лишь после этого, с головой, отяжелевшей от пустых, смутных размышлений ушедшего дня, отправился спать. Мысли еще долго шевелились тревожно в черепной коробке, я выпил снотворного, чтобы успокоить их, подобно тому как, покрывая клетку непрозрачной материей, успокаивают расшумевшихся птиц.