Окно выходит в белые деревья...

По разграбленным селам
шла Орда на рысях,
приторочивши к седлам
русокосый ясак.

Как под темной водою

молодая ветла,
Русь была под Ордою.
Русь почти не была.

Но однажды, — как будто

все колчаны без стрел, —
удалившийся в юрту,
хан Батый захмурел.

От бараньего сала,

от лоснящихся жен
что-то в нем угасало —
это чувствовал он.

И со взглядом потухшим

хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорек.

Хан сопел, исступленной

скукотою томясь,
и бродяжку с торбенкой
ввел угодник толмач.

В горсть набравши урюка,

колыхнув животом,
«Кто такой?» — хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.

Тот вздохнул («Божья матерь,

то Батый, то князья…»):
«Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я».

Из холстин дыроватых

в той торбенке своей
стал вынать деревянных
медведей и курей.

И в руках баловался

потешатель сердец —
с шебутной балалайкой
скоморох-дергунец.

Но, в игрушки вникая,

умудренный, как змий,
на матрешек вниманье
обратил хан Батый.

И с тоской первобытной

хан подумал в тот миг,
скольких здесь перебил он,
а постичь — не постиг.

В мужичках скоморошных,

простоватых на вид,
как матрешка в матрешке,
тайна в тайне сидит…

Озираясь трусливо,

буркнул хан толмачу:
«Все игрушки тоскливы.
Посмешнее хочу.

Пусть он, рваная нечисть,

этой ночью не спит
и особое нечто
для меня сочинит…»

Хан добавил, икнувши:

«Перстень дам и коня,
но чтоб эта игрушка
просветлила меня!»

Думал Ванька про волю,

про судьбу про свою
и кивнул головою:
«Сочиню. Просветлю».

Шмыгал носом он грустно,

но явился в свой срок:
«Сочинил я игрушку.
Ванькой-встанькой нарек».

На кошме не кичливо

встал простецкий, не злой,
но дразняще качливый
мужичок удалой.

Хан прижал его пальцем

и ладонью помог.
Ванька-встанька попался.
Ванька-встанька — прилег.

Хан свой палец отдернул,

но силен, хоть и мал,
ванька-встанька задорно
снова на ноги встал.

Хан игрушку с размаха

вмял в кошму сапогом
и, знобея от страха,
заклинал шепотком.

Хан сапог отодвинул,

но, держась за бока,
ванька-встанька вдруг
вынырнул из-под носка!

Хан попятился грузно,

Русь и русских кляня:
«Да, уж эта игрушка
просветлила меня…»

Хана страхом шатало,

и велел он скорей
от Руси — от шайтана —
повернуть всех коней.

И, теперь уж отмаясь,

положенный вповал,
Ванька Сидоров — мастер —
у дороги лежал.

Он лежал, отсыпался —

руки белые врозь.
Василек между пальцев
натрудившихся рос.

А в пылище прогорклой,

так же мал да удал,
с головенкою гордой
ванька-встанька стоял.

Из-под стольких кибиток,

из-под стольких копыт
он вставал неубитый —
только временно сбит.

Опустились туманы

на лугах заливных,
и ушли басурманы,
будто не было их.

Ну а ванька остался,

как остался народ,
и душа ваньки-встаньки
в каждом русском живет.

Мы — народ ванек-встанек.

Нас не Бог уберег.
Нас давили, пластали
столько разных сапог!

Они знали: мы — ваньки,

нас хотели покласть,
а о том, что мы встаньки,
забывали, платясь.

Мы — народ ванек-встанек.

Мы встаем — так всерьез.
Мы от бед не устанем,
не поляжем от слез…

И смеется не вмятый,

не затоптанный в грязь
мужичок хитроватый,
чуть пока-чи-ва-ясь.

20-22 июня 1963

Гульрипш