Окно выходит в белые деревья...

«Любимая, больно…»

Любимая, больно,
                             любимая, больно!
Все это не бой,
                          а какая-то бойня.
Неужто мы оба
                           испиты,
                                          испеты?
Куда я и с кем я?
                             Куда ты и с кем ты?
Сначала ты мстила.
                                   Тебе это льстило.
И мстил я ответно
                                 за то, что ты мстила,
и мстила ты снова,
                                  и кто-то, проклятый,
дыша леденящею
                                  смертной прохладой,
глядел, наслаждаясь,
                                        с улыбкой змеиной
на замкнутый круг
                                   этой мести взаимной.
Но стану твердить, —
                                     и не будет иного! —
что ты невиновна,
                                  ни в чем не виновна.
Но стану кричать я повсюду,
                                                  повсюду,
что ты неподсудна,
                                  ни в чем не подсудна.
Тебя я крестом
                           осеню в твои беды
и лягу мостом
                           через все твои бездны.

1966

«А снег повалится, повалится…»

К. Шульженко

А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,

на чьи-то тени и шаги,
и вовлечет в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется

по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится

и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной

при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,

свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,

закружит все веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,

и цепи я перегрызу, и жизнь,
как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.

1966

ПИСЬМО В ПАРИЖ

Когда мы в Россию вернемся?

Г. Адамович

Нас не спасает крест одиночеств.
Дух несвободы непобедим.
Георгий Викторович Адамович,
а вы свободны, когда один?

Мы, двое русских, о чем попало

болтали с вами в кафе «Куполь».
Но в петербуржце вдруг проступала
боль крепостная, такая боль…

Да, все мы русские — крепостные

с цепями ржавыми на ногах
своей помещицы — блажной России
и подневольнее — когда в бегах.

Георгий Викторович Адамович,

мы уродились в такой стране,
где тягу к бегу не остановишь,
но приползаем — хотя б во сне.

И, может, в этом свобода наша,

что мы в неволе, как ни грусти,
и нас не минет любая чаша, —
пусть чаша с ядом в руке Руси.

Нас раскидало, как в море льдины,

расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина
и лишь испытывается на разрыв.

Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лету

в кишках Россия. Не выдрать. Шиш!
Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь.

1966

Впервые напечатано в 1968 г.

КОРРИДА ПОЭМА