Окно выходит в белые деревья...

3

«Russischer Иван
grossischer болван…» —
ворчал
              у петровских ботфорт
забрызганный грязью Лефорт..
А царь на него покосился,
                                             да так,
что взглядом сломал,
                                    как в ладони пятак,
ведя
         и фортеций
                               и девок осмотр:
«Я тоже Иван,
                           хотя я и Петр».
Душа у Лефорта была чуть жива,
и страх
             на манжетах затряс кружева.
Такого царя
                         и словечком не тронь:
казнит —
                не получишь и гроб с него!
Ивана особого тень за Петром —
Грозного.
И даже в Меншикове Алексашке
ивано-грозненские замашки.
Того и гляди —
                            сотрет в порошок,
хотя и хапают не по ранжиру
ладони
               с таким неотмытым жиром,
что хочется свистнуть:
                                       «И мне пирожок!»
Лефорт раздавленно плюхнулся в розвальни,
и дергался
                      судорожно
                                                кадык,
как будто посох Ивана Грозного
ему острием
                         воткнулся под дых…
И не спалось Лефорту ночью
в санях,
               влачившихся трусцой.
На дыбе страха позвоночник
хрустел знакомою хрустцой.
Снег пополам с прокисшей грязью
лежал трясиной на Руси.
И так Лефорт подумал:
                                          «Разве
Россию вырвать из грязи?
Все эти потные попытки
толкать Россию,
                              навалясь,
возможны только через пытки,
а пытки —
                             это снова грязь.
Где я?
               В страшнейшей из кунсткамер,
где слизь кровавая оков,
где плоть кричащими кусками
свисает скорченно с крюков.
Не терпит царь самосожженцев
не меньше подлого ворья,
но Анна чувствует по-женски
самосожженчество царя.
Он в казнях выявил ученость,
но и в самом его лице
вдруг проступает обреченность,
как в недорубленном стрельце…»
Лефорт вздохнул:
                               «Конечно, Питер
талан,
            а все-таки тиран.
Европой царь недовоспитан
и, как признался сам, —
                                            Иван».
Лефорт прикрыл медвежьей полстью
утрехтский бархат панталон,
но и под полстью страх расползся,
как холод тот, что потаен.
Припомнил вновь Лефорт,
                                                 отпрянув
от роковых видений плах,
некоронованных Иванов,
в него вселявших тоже страх.
Себя во дни Петра месила,
уже мерцая в мятежах,
холопья
                зреющая сила
на императорских дрожжах.
Все землекопы,
                                 рудознатцы,
сменив мотыги на кирки,
порой глядели грозновато —
не как иваны-дураки.
Почти не люди —
                            лишь подобья,
но если все-таки холоп
так мрачно смотрит исподлобья —
поди узнай, что прячет лоб.
Лефорта мысль ожгла на яме,
одной из русских вечных ям:
«Киркой,
                 дарованной царями,
могилу выроют царям!»
И с мыслью мертвенно-морозной,
не умещавшейся в рапо

рт:«Любой Иван в России —
                                                  грозный…» —
 не мог уснуть всю ночь Лефорт.

4