Окно выходит в белые деревья...

С колыбели
                       голубели
                                      у Ивана-дурака
под бровями два хитрючих,
                                              два живучих василька.
Во веснушечной пшенице
                                            эти цветики росли
на лице, как на землице
                                           одураченной Руси.
Эти цветики шатали
                                         взглядом — каждый барский дом.
Эти цветики шептали:
                                          «Будут ягодки потом…»
Наливались,
                       баловались
                                             у Ивана-дурака
два, хотя и подневольных,
                                                 колокольных кулака.
Их на гульбища и драки
                                              зазывали кабаки,
чтоб, зверея, как собаки,
                                                там сцеплялись кулаки,
но и даже водка-ведьма
                                                  наливала их сама
додемидовской медалью
                                             матеревшего ума.
Были ушки на макушке
                                               у Ивана-дурака.
А когда во рту, как тряпка,
                                             лишь культяпка языка,
а язык воздела пика
                                         над качаньем бердышей,
то лишить возможно крика,
                                                 но не разума ушей.
Можно в рот залезть, калеча, —
                                                         в уши хлопотней залезть.
Если нет свободы речи,
                                               то свобода слуха есть.
А хребтина-сиротина
                                           у Ивана-дурака
хоть синела,
                    да умнела
                                       от мешка да батожка.
Можно выбить ум с мозгами
                                                       из любой башки дурной,
но не выбьешь батогами
                                              мозг, когда он мозг спинной.
Ум рождается народный
                                                не под чубом, не во лбу,
а в хребтине изнуренной,
                                                во исхлестанном горбу…
Подползал во сне к Ивану
                                                  семиглавый нежный змей,
и шептал он, окаянный:
                                          «Слишком умным быть не смей!
Всем царям и всем боярам
                                                       ум — опаснее крамол.
В башнях пыточных недаром
                                                   ум пускают на размол.
Целовальнику и свахе
                                               ум спихни, да задарма.
Столько рощ пошло на плахи
                                                   для казнения ума!
Ум в петле и с шеей набок
                                                 выручать я не берусь.
На Руси ума не надо.
                                       Хитрость — вот что ценит Русь.
Пусть раздето, пусть разуто —
                                                        проживи молчком, бочком.
Проживи, Иван, разумно:
                                               с дураками — дурачком…»
А Иван с усмешкой — змею:
                                                    «Не ответствуй, змей, за Русь.
Дураком быть не сумею.
                                            Дураком я притворюсь.
Ум не просится в огласку.
                                              Чтоб не влипнуть мне впросак
я создам такую сказку,
                                          где герой — Иван-дурак.
Но придурку с бубном, с пляской
                                                           ты меня не уподобь.
Эта сказка будет вязкой,
                                             как сусанинская топь.
И о сказку русской голи
                                             про Ивана-дурака
обломают поневоле
                                      столько умников — рога!
Тайный ум всегда умнее,
                                                      чем умишко напоказ,
как порой вина хмельнее
                                                 в ноздри бьющий, злющий квас.
Мне мой ум, как не чужому,
                                                    говорит: „Побереги
мысли к праздничку большому,
                                                      как с ножами пироги“.
Я не стану торопиться.
                                             Ум припрятанный остер,
как замотанный в тряпицу,
                                                  но отточенный топор.
Пусть, как я, в одежке драной
                                                      полежит он до поры,
до поры, когда Иваны —
                                                 в топоры…
Я Кощея потощее.
                                   я беднее, чем Кощей,
но бессмертнее Кощея,
                                         может быть, от кислых щей.
Я от хворостей не слягу —
                                                я крестьянского ребра.
Я еще сварю на славу
                                         бунт, как щи из топора.
Прыгну в бунт со всеми вшами,
                                                          но и выйду из котла
ведь и собственными щами
                                                    не сожжешь меня дотла.
Это тяжко — притворяться
                                                      мужичком да простачком
и опасно придуряться:
                                                     вдруг да станешь дурачком,
но зато потом заставишь
                                             горько каяться в веках
всех, кого ты сам обставишь
                                                    и оставишь в дураках…»