Окно выходит в белые деревья...

Уронит ли ветер
                              в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
                                    сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
                             и, как нанятый, жизнь истолковываю,
и вновь прихожу
                            к невозможности истолковать.
Себя низвести
                           до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
                              но поддельных величий умней,
и нет униженья
                           в осознанной собственной малости —
величие жизни
                         печально осознано в ней.
Сережка ольховая,
                                      легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее —
                                все окажется в мире не так,
и, видимо, жизнь
                              не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
                                не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
                                    выше любого пророчества.
Тот стане другим
                                 кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
                                    изменить все немедля, как хочется, —
когда изменяемся мы,
                                              изменяется мир.
И мы переходим
                                в какое-то новое качество,
как вдаль отплываем
                                          к неведомой новой земле,
и не замечаем,
                              что начали странно покачиваться
на новой воде
                        и совсем на другом корабле.
Когда возникает
                              беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
                          где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
                                     ей-Богу, не надо отчаиваться —
поверь в неизвестный,
                                           пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
                                 то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
                                         огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
                                          и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
                                что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
                            переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
                                    и даже предавших — прости.
Прости и пойми,
                           если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
                                   с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
                                               если станет прилипчивой.
Призванье твое —
                                    беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
                                    если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
                          и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
                          «Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся —
                                   всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
                                   «Все уляжется, все образуется…»
Когда образуется все —
                                              то и незачем жить.
И необъяснимое —
                                        это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
                             нимало смущать не должны, —
ведь жизни цена
                                не понизится
                                                        и не повысится —
цена неизменна тому,
                                     чему нету цены…
…С чего это я?
                             Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
                              мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
                          Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони
                             и, словно живая,
                                                                 дрожит…

Апрель 1975

«Достойно, главное, достойно…»