Окно выходит в белые деревья...

7

Когда Великий Петр был хвор
уже предсмертной страшной хворью, —
ища в бреду рукой топор,
он, как рабочий,
                                  харкал кровью.
Лед был на лбу его палящ.
Царь,
               перед смертью беззащитный,
искал топор не как палач —
а словно плотник ненасытный.
Он бормотал в бреду сквозь боль,
ручищей пустоту корежа:
«А не достроено-то сколь!
А не дострижено-то, —
                                          Боже!»
Еще в пиры от пустоты
бросался царь
                               и в смехе трясся,
заталкивая в чьи-то рты
кошачье,
                    лисье,
                                     волчье мясо.
Но окончательно он слег,
как будто волком подавился,
когда ему российский Бог
в оковах каторжных явился.
Ниспрашивая благодать,
царь подписал,
                        смиренен,
                                         кроток,
указ последний:
                            волю дать
всем тем, кто в каторжных работах.
Бог взял указ,
                         но головой
он покачал,
                    царям не веря,
и смерть с усмешкою кривой
царю дала еще мгновенье.
И в завещанье потому
два слова —
                        только —
и попало:
«Отдайте все…» —
                                 а вот кому,
царь не успел:
                             перо упало.
Что он бы дальше начертал?
«Народу?..»
В тайну нету входа.
Но где,
                 отлитое в металл,
определение народа?
Народ не вбить в декрет,
                                               указ.
Он выше неба,
                           ниже лужи.
Он с пьяных или трезвых глаз,
то лучше сам себя,
                                    то хуже.

Мы сотрясли земную ось,

но разделили нас по-зонно.
Нам на авось не удалось,
и мы не удались позорно.
Скорей нам отдадут луну —
пустую лунную породу.
Стране не отдадут страну,
народ не отдадут народу.

8