Око Озириса

— Вы думаете? — Она еще улыбалась, но как-то мягче, и в ее вопросе чувствовалась тревога.

— Вполне уверен. Могу поручиться.

Тут она весело рассмеялась.

— Теперь я буду спокойна, потому что вы, наверно, знаете. Только, пожалуй, с вами страшно: вы можете читать мысли даже мумий. Но как вы можете это знать?

— Я знаю, потому что он сам передал вас мне, чтобы вы были моим другом. Вспомните-ка!

— Да, я вспомнила, — отвечала она тихо. — Это было, когда вы отнеслись так тепло к моим глупым слезам; тогда я почувствовала, что мы будем друзьями.

— А когда вы передали мне эту вашу фантазию, я поблагодарил вас. Вы подарили мне свою дружбу, я оценил ее и ценю выше всего на земле.

Она бросила в мою сторону быстрый нервный взгляд и опустила глаза.

Потом, после нескольких секунд неловкого молчания, как бы желая перевести разговор на менее эмоциональную почву она сказала:

— Замечаете ли вы, как эта надпись курьезно разделяет на две совершенно отдельные части?

— Что вы хотите сказать? — спросил я, недовольный переменой темы.

— Я думаю, что часть надписи чисто декоративная, а другая — выразительна и эмоциональна. Вы видите, что хотя надпись на греческом языке, но общий вид ее и декоративная схема, чисто греческие по выражениям, явно подражают египетской манере. Портрет уже совсем греческий. А когда дело дошло до патетических слов разлуки, то необходимым оказался родной язык — греческие буквы.

— Да, я заметил это. И с каким вкусом выбрана надпись, чтобы не бросалась в глаза и гармонировала с рисунком!

Она кивнула рассеянно головой, точно думала о чем-то другом, и опять взглянула на мумию.

— Не знаю, почему я вам рассказала об Артемидоре. Это глупая, чисто детская сказка. И ни за что бы я не рассказала этого никому, даже отцу. Как я могла знать, что вы все поймете?

Она сказала это совершенно просто, смотря на меня своими серьезными серыми глазами. И ответ вырвался у меня бурно, от сердца.

— Я знаю, почему это, Руфь, — прошептал я страстно. — Это потому, что я люблю вас больше всех на свете, с самого начала полюбил вас, а вы почувствовали это и называли это симпатией.

Я замолчал, потому что она вспыхнула, а потом побледнела смертельно. И она смотрела на меня растерянно, почти со страхом.

— Я испугал вас, дорогая? — воскликнул я в раскаянии, — Я заговорил слишком рано? Простите меня. Но я должен был сказать вам. Сердце у меня просто разрывалось. Мне кажется, я люблю вас с первой встречи. Может быть, я и не заговорил бы об этом. Но, Руфь, милая, если бы вы знали, какая вы чудная девушка, вы бы не осудили меня!

— Я не осуждаю вас, — прошептала она — Я сама виновата. Я оказалась плохим другом. Я не должна была этого допускать. Потому что ничего из этого не выйдет, Поль. Я не могу сказать вам того, что вы желали бы услышать. Между нами никогда не может быть ничего другого — только дружба.

Точно чья-то холодная рука схватила меня за сердце — страх, ужасный страх, что я теряю все, что люблю, что делало жизнь привлекательной.

— Почему? — спросил я. — Вы хотите сказать, что… что боги были благосклонны к кому-нибудь другому?

— Нет, нет, — отвечала она торопливо, с негодованием, — совсем не то!

— Тогда это значит, что вы меня еще не любите? Конечно, нет! Но когда-нибудь вы полюбите меня, дорогая. А я буду ждать терпеливо и не буду к вам приставать. Я буду ждать вас, как Иаков Рахиль; если только вы меня не прогоните без малейшей надежды.

Она потупилась, бледная, со сжатыми губами, точно испытывая физическую боль.

— Вы не поймете, — прошептала она. — Это невозможно. Есть нечто, не допускающее этого, и так будет всегда. Я не могу сказать больше.

— Но, Руфь, милая, — умолял я в отчаянии. — Неужели всегда будет так? Я могу ждать, но не могу от вас отказаться. Неужели нет надежды?

— Очень мало. Вряд ли есть. Нет, Поль, я не могу об этом больше говорить. Расстанемся здесь и не будем встречаться некоторое время. Может быть, со временем, мы опять будем друзьями, когда вы простите меня?

— Простить вас, дорогая! — воскликнул я. — Мне нечего прощать. И мы останемся друзьями, Руфь! Что бы ни случилось, вы самый дорогой друг, какой у меня был на свете или когда-нибудь будет.

— Благодарю, Поль, — сказала она чуть слышно. — Вы очень добры ко мне, но теперь отпустите, пожалуйста. Я должна остаться одна.

Ее рука дрожала, и я был поражен, заметив, как она взволнована и как изменилась.

— Мне нельзя идти с вами? — спросил я.

— Нет, нет! — воскликнула она, задыхаясь. — Я должна уйти одна. Я хочу побыть одна. Прощайте!

— Прежде, чем отпустить вас, если уж вам необходимо уйти, Руфь, я должен взять с вас обещание.

Ее грустный взгляд встретился с моим, и губы ее дрожали с немым вопросом.

— Вы должны обещать мне, — продолжал я, — если это препятствие, разделяющее нас, будет устранено, вы дадите мне знать немедленно. Помните, что я всегда буду вас любить и ждать хоть до могилы.

Она вздохнула с подавленным рыданием и пожала мне руку.

— Да, — прошептала она. — Я обещаю. Прощайте.