Околицы Вавилона

Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
Nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
Vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putastis?
Pedicabo ego vos et irrumabo.
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,
педерасты подлые Фурий и Аврелий,
посчитавшие меня нескромным
по стишкам моим слегка игривым.
Непорочным подобает быть поэту лично,
а стишки в том не нуждаются нисколько;
лишь тогда они прелестны, остроумны,
когда чуть нескромны и слегка игривы,
и когда способны распалить желанье, —
не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,
что огонь утратили в чреслах онемевших.
Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,
я кажусь мужчиной никуда не годным?
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим[4].

Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.

Poena [5]

В детстве Катулл был очень любознательным мальчиком. Бывало, вытянет руку вперёд, раскрутится волчком, зажмурив глаза, потом останавливается и спрашивает у бабки Петронии:

— А что в той стороне света, бабушка?

— Там Этрурия, внучек, — отвечает Петрония ласковым голосом.

А сама думает: «Чтоб тебя черти съели! Уже целый день крутишься!»

— А за Этрурией что? — продолжает Катулл.

— За Этрурией Рим, сынок.

— А за Римом?

— Море.

— А за морем?

— Сицилия, Катуллушка.

— А за Сицилией?

— Опять море, милый.

— А за опять-морем?

— Африка.

— Ну хорошо.

Катулл снова раскрутится как следует и снова спрашивает Петронию о тех краях, куда нечаянно укажет рука. Подвижным был мальчиком. Ему и дела не было до того, что бабке всегда хотелось спать в загородном имении его родителя — на Бенакском озере, на кончике мыса Сирмион. Её усыплял там альпийский воздух. Катулла — наоборот — бодрил.

Однажды он взялся крутиться обычным манером и крутился до того долго, что Петрония, глядя на него, стала чувствовать тошноту. А потом и задремала на стуле. Как вдруг слышит:

— Петрония! Петрония! Не спи! Говори — что там?!

— Где?.. Где?.. — всполошилась бабка. — Дай посмотрю…

Посмотрела и видит, что рука Катулла указывает на северо-восток.

— Там Верхняя Панония, голубчик.

— А за Верхней Панонией что?

— За Верхней — Нижняя, — ответила Петрония и снова задремала.

— А дальше что?! — воскликнул Катулл звонким голосом.

— Дальше Дакия, — очнулась Петрония. — За Дакией — Геты, за Гетами — Скифы, за Скифами — Язиги, за Язигами — Роксоланы, за Роксоланами лежит Меотийское озеро… широкое-широкое озеро… лежит-лежит озеро…

— А за озером что?

— За озером живёт одноногий казак Равид. Живёт один-одинёшенек… Жёлто-серая степь кругом…

— А за казаком Равидом что?

— А за казаком Равидом больше нет ничего, — брякнула Петрония.

На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, ещё долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к её уху и выкрикивая на лету одни и те же слова:

— Qua facie est?! Qua facie est?![6]

— Кто?.. — откликнулась наконец Петрония.

— Казак Равид! — напомнил Катулл.

— А-а-а, казак Равид… Ну какой он… какой… Казак как казак. Носит синие шаровары с красными лампасами. Фуражка на нём. Из-под фуражки чуб торчит. На боку — шашка. За спиной — пика. Вот и весь казак.

— И что же он делает на краю света?

— Воюет, — вздохнула бабка. — Воюет. Ничего больше делать не хочет.

— Лжёшь, Петрония! — вдруг разозлился Катулл. — С кем ему воевать?! Он там один!

— А вот сам с собой и воюет. Даже ногу себе на войне отрубил, — возразила бабка.

Возразила и прикрыла глаза, заметив, что Катулл мечтательно задумался. Но не успела она уронить голову на грудь, как услышала возглас:

— Петрония!

— Что такое?..

— Хочу написать письмо казаку Равиду!

— Зачем письмо?.. Какое письмо?.. — испугалась бабка.

Но Катулл только топнул ногой — ещё в детстве умел люто топать ногой — не спорь, мол, со мной, Петрония, не смей.