Околицы Вавилона

Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберёт у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»

Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:

— Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!

Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтобы ударить на ходу любого жадного прохожего.

И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шёл им навстречу — не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным — обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:

— А сколько же тебе нужно, сердечный?

— Десять тысяч сестерциев, — объявил Катулл, не раздумывая.

— Вот так раз, — изумился писарь, — а я думал дать тебе один.

Едва только он произнёс эти слова, как на него налетел Марк Целий:

— Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пёс!

Вспыхнул скандал. Собралась толпа, явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.

После драки — суд.

Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него — наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец постановили так.

Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура, как будто нечаянно, — и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.

— Macte![9] — прокричал Целий на весь Форум.

Тут же призвал своих рабов с носилками — сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, — и покатили друзья в кабачок пировать.

И пока пировали, Целий всё повторял, кивая в сторону Форума:

— Вот и славно!

А что — «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе всё тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий всё объяснил.

— Вот сейчас, — говорит, — мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке — ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю её, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями — чтоб не умничали!

Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке — мечтает, книги читает. Ждёт друга с известиями.

Целий явился во вторую ночную стражу — усталый, запылённый, выпил воды, отдышался и говорит:

— Ну, брат Катулл, всё устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстаётся — то и дело любуется собой. Ремесло своё хочет забросить, потому что завёлся у неё дружок — Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.

— Конечно, — молвил Катулл.

И снова принялся мечтать о чём-то.

Что с ним случилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, — то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, — никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли — ни свет ни заря — в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…

Катулл пошёл.

Он шёл медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чём-то — чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:

— Эй, красавчик! Плати десять тысяч сестерциев и пойдём со мной!

— Что?.. Что такое?.. — рассеянно отозвался Катулл.

Девушка смутилась:

— Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…

Тут только Катулл очнулся

— Что?! Что?! — воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.

Катулл же остался стоять на месте. Он весь задрожал, будто от лютой стужи. Потом вдруг запрокинул голову, прикрыл глаза. И полетели по всем переулкам квартала, разрушая утреннюю тишину, слова поэта, подхваченные эхом: