Околицы Вавилона

Когда же полководец замолчал и наступила тишина, оба игрока услышали звук: «Дыз-дыз-дыз… дыз-дыз-дыз», будто кто-то стучит зубами в ознобе. Глянули — а это Катулл стучит зубами. Да к тому же ещё трясётся всем телом и выглядит ужасно — руки вскинуты вверх, пальцы скрючены, голова запрокинута, глаза закрыты; по лицу пробегают разные гримасы. Батюшка в страхе закричал на весь дом:

— Петрония! Что с ним?! Сюда! Скорее!

Цезарь тоже забеспокоился. И тоже громко закричал:

— Эй! Люди! Лекари! Стража! Ко мне!

Прибежали рабы, приживальщики, подручные Цезаря. Явилась вся домашняя челядь. Все окружили кольцом Катулла. Началась толкотня, давка. В толпе стали выкрикивать:

— Петронию! Петронию пропустите! Она знает!

Бабка Петрония выскочила из толпы на средину круга, прошлась туда-сюда, поглядывая на Катулла. Потом махнула рукой.

— Зря шум подняли, — сказала спокойно. — Стих у него пошёл.

Батюшка Катулла вздохнул облегчённо:

— Слава Юпитеру, всё в порядке!

Но Цезарь не успокоился. Стал расспрашивать тревожно:

— Как стих?! Как пошёл?!

— А вот так, — ответила Петрония, — стих у него шевелится в груди, сейчас полетит наружу.

И снова махнула рукой — не беда, мол.

Тут и Цезарь вздохнул с облегчением. Радостно сказал:

— Стих — это хорошо! Стихи мы любим! У меня вот и Мамурра стихи пишет!

Потом поинтересовался:

— А долго ли ждать?

Петрония в ответ:

— Не знаю. Никто не знает. А торопить нельзя.

Но в Цезаре эти слова только азарт распалили.

— Что за чепуха! — возразил он.

Подбежал поближе к Катуллу, захлопал в ладоши и начал выкрикивать:

— Perge! Perge![13]

Толпа зашевелилась, загудела, подхватила:

— Perge! Perge! Perge!

Катулл вдруг открыл глаза и с силой топнул ногой. Все в тот же миг замолчали, замерли. Несколько минут в доме стояла тишина. Когда же стих полетел из груди поэта, Цезарь и сам затрясся, застучал зубами, стал мотать головой, восклицая:

— Qui te Juppiter diique omnes perduint!.. Pulmoneum vomitum vomas![14]

Но заглушить стих было невозможно. Катулл произносил его громко и ясно:

Pulcre convenit improbis cinaedis,
Mamurrae pathicoque Caesarique.
Nec mirum: maculae pares utrisque,
urbana altera et illa Formiana,
impressae resident nec eluentur:
morbosi pariter, gemelli utrique,
uno in lecticulo erudituli ambo,
non hic quam ille magis vorax adulter,
rivales socii puellularum.
Pulcre convenit improbis cinaedis.
Славно снюхались два гнусных педераста,
два распутника — Цезарь и Мамурра.
И не диво: оба ходят в скверне —
этот в римской, тот в формийской, — крепко
въелась в них она, ничем её не смоешь.
Близнецы они — одной страдают хворью;
спят в одной кроватке; оба грамотеи.
И не скажешь, кто из них блудливей, —
девкам римским оба конкуренты!
Славно снюхались два гнусных педераста.

Так была написана песнь пятьдесят седьмая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.

Вместо послесловия

Ответы на вопросы студентки Римского университета Тор Вергата Валерии Меркури для её дипломной работы, посвящённой циклу сочинений «История песен. Рассказы о Катулле».

Валерия Меркури. Ваша «История песен» разработана вокруг шестнадцатого, сорокового, сорок первого, тридцать второго и пятьдесят седьмого стихотворений Катулла. Некоторые из них были подвергнуты цензуре из-за обсценной лексики, и не только в русских переводах. По какой причине вы выбрали именно эти песни?