Околицы Вавилона

Amabo, mea dulcis Ipsitilla,
meae deliciae, mei lepores,
jube ad te veniam meridiatum.
Et si jusseris, illud adiuvato,
ne quis liminis obseret tabellam,
neu tibi lubeat foras abire,
sed domi maneas paresque nobis
novem continuas fututiones.
Verum si quid ages, statim jubeto:
nam pransus jaceo et satur supinus
pertundo tunicamque palliuimque.

Сделай милость, моя сладкая Ипситилла,

прикажи мне, моя радость, моя прелесть,
чтоб пришёл отдохнуть к тебе в полдень.
Ну а если уж прикажешь, позаботься,
чтоб никто на засов не запер двери
и самой чтоб не взбрело на ум исчезнуть:
дома жди меня и приготовься — сряду
девять раз тебе я вставлю. А по правде,
приказать должна ты поскорее:
закусил я сытно, на спине валяюсь,
протыкая насквозь палий и тунику.

Так была написана песнь тридцать вторая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» — бесценное сокровище мира.

Gemelli fratres [11]

Отец поэта — веронский магистрат — всегда переживал, что сын не пристроился к делу в Риме. Всё ему казалось, что Катулл бездельничает там день и ночь. Бабка Петрония, напротив, называла внука большим тружеником, выдумывая, что он служит в коллегии квесторских писцов, но иногда забывалась — не помнила своих выдумок — вдруг начинала причитать:

— Как-то теперь там наш Катуллушка?.. Что-то он поделывает в Риме?.. Работает ли он где?..

— Нигде не работает! — сердился отец. — Ничего не делает! Баклуши бьёт!

Однажды бабка Петрония написала Катуллу о таком разговоре с родителем. Катулл, получив письмо, долго не раздумывал — бросил маленькую собачку, с которой гулял в это время по городу, нося её в тесной коробке, чтоб она громко визжала, раздражая прохожих, и помчался в Верону на лёгкой двуколке, запряжённой парой лошадей, сначала по Фламиниевой дороге, потом по Эмилиевой до Мутины, потом напрямик по просёлкам сквозь паданскую степь — сквозь ветер и пыль. Примчался — и сразу в дом к отцу. «Где он?» — спрашивает в прихожей. Слуги говорят: «Нет хозяина. Уехал на озеро. А вы отдохните с дороги». Но Катулл даже и не подумал отдыхать. Снова запрыгнул в двуколку и полетел на Бенакское озеро, на кончик мыса Сирмион, на отцовскую виллу. Там узнал, что отец находится в кабинете — играет в шашки с Цезарем, явившимся погостить, — забежал в кабинет и выпалил:

— А что я в Риме стихи сочиняю, как проклятый, то вы за дело не считаете, батюшка?!

Батюшка ответил:

— Не считаю.

А потом указал обеими ладонями на Цезаря и добавил:

— Вот и Гай Юлий Цезарь, мой старинный товарищ, консул Рима, славный полководец, тоже не считает.

Но Цезарь не стал поддакивать веронскому магистрату. Взял и объявил:

— А я стихи люблю! Да и сам пишу. И офицер у меня есть такой — Мамурра, родом из города Формии, грамотный очень, — тоже стихи пишет.

— Стихи-стихи… пишет-пишет… — принялся бормотать отец Катулла, оторвав от доски фигурку.

Подержал её в воздухе некоторое время, потом сделал ход. Цезарь сделал ответный ход. И вдруг обрадовался, воскликнул:

— Остановили мы вашего разбойничка! Взяли его в плен!

Батюшка Катулла изменился в лице, нахмурился. А Цезарь стал шевелить пальцами над доской, говоря:

— Закрыли мы вашему ординарию путь в императоры! Закрыли! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Потом откинулся на спинку кресла и принялся рассказывать про походы, про разные страны. Про то, как случались в походах всякие трудности. Как болел много раз и тем, и этим, и всякой дрянью. Как нападали враги и дикие звери. Как переносил другие страдания и лишения: мерз в горах, голодал в степи, ночевал в лесу на одной кровати вот с этим самым Мамуррой, простым армейским прорабом, который пишет стихи. Слово за слово, речь зашла о Катулле. О том, что стихи, конечно, стихами — стихи Цезарь любит, — а всё-таки работать где-нибудь надо. И Цезарь, быть может, куда-нибудь пристроит Катулла — или курьером к эдилу, или писарем к квестору, или вот хотя бы к Мамурре в помощники.

Батюшка Катулла только кивал в ответ, повторяя:

— Hoc quidem satis luculente![12]

А сам даже взгляда от шашек не отводил. Цезарь тоже неотрывно смотрел на фигурки, произнося свою речь.