Околицы Вавилона

Это интервью, перепечатанное после смерти Сальвадора многими русскими и некоторыми европейскими газетами, было последним в его жизни и, пожалуй, самым задушевным… Впрочем, дамы и господа, достопочтенные бутанцы, я обязан сказать вам, что и это предсмертное интервью, «проникнутое», как заметил мечтательный «Крымский курьер» госпожи Лупандиной, «светлой грустью воспоминаний и предчувствием близкой кончины», не обошлось без выспренних инвектив — я имею в виду то желчное, грозно-витиеватое, наполненное безумной злобой и, конечно, не соотносящееся ни с одним из вопросов мадрасского корреспондента, благоразумно уклонявшегося от болезненной для Сальвадора темы, высказывание о Миклухо-Маклае (совершенно фантастическом злодее, в представлении Сальвадора, встречавшегося с ним, оказывается, в 1886 году в Одессе), которое было изъято из деликатности не только степенными «Русскими ведомостями» и осмотрительным «Русским словом», но даже куражливым и беспечным, не лишённым вкуса к скандалам «Московским листком» Пастухова и от цитирования которого я тоже позволю себе воздержаться, чтобы не оскорблять здесь память знаменитого путешественника…

* * *

Монашек, кажется, успокоился. Он даже как будто бы задремал. Однако сухонькая и тусклая рука его, уже просвечивающая от немощи, точно горящая свеча или тонкий фарфор, бодрствует — не забывает перебирать чётки. Отполированные костяшки — каждая в свой черед — проходят через подвижные пальцы, и каждая как бы рождается на мгновение для безотчётного осязания — рождается и снова умирает — уходит в область неосязаемости, но не выходит из круга… снова рождается… «Я прошёл через сансару многих рождений и скажу тебе, о Ананда, рождение вновь и вновь — горестно!» — потому что рождённых ждёт смерть, а умерших — рождение. И так бесконечно, и безначально, и без исхода из круга…

Об этом ли думает теперь монашек, перебирая чётки? Ему положено думать об этом. Даже во сне. Но я подозреваю, что он всё же не спит. И я подозреваю также, что он знает по-русски не только слово «барабан»… Ба-ра-бан… Барабанщиков… Ох апа… О комедиант! Он слушает, он внимательно слушает — понимает всё до единого слова!.. И ждёт, затаившись, весёлой и разухабистой минуты скандала. И если он оттягивает её, то вовсе не из жалости ко мне, а для собственного удовольствия… Наблюдает за мной, как бывалый крупье за неопытным шулером… Наблюдает с торжествующим и злорадным наслаждением, ибо давно уже догадался — не мог не догадаться, — что я боюсь позорного разоблачения. Боюсь, что вот сейчас, сию минуту, он встряхнёт костяными чётками, поднимется и решительно воскликнет — и не по-русски, нет, не по-русски, а на тибетском или дзонг-кхе, чтоб понимали все:

— Вы лжёте, господин лектор! Вы бессовестно и изворотливо лжёте!! Ни о каком Миклухо-Маклае не было речи и в помине в этом, как вы выразились, «предсмертном интервью»!.. Но было в нём сказано то, чего вы, ничтожный учёный червь, не решились сказать даже в бытность свою Гаутамой излюбленному ученику — Ананде!..

И тут он, быть может, извлечёт из-под тоги номер мадрасской браминской газеты New Reformer от 25 августа 1901 года и, кое-как нацепив на нос непослушной рукою очки с отломанными оглобельками, процитирует те безумные высказывания Сальвадора, напечатать которые не сочли для себя возможным ни «Русские ведомости», ни «Крымский курьер» Лупандиной, ни даже «Московский листок» Пастухова.