Околицы Вавилона

Выражаясь до крайности сбивчиво, Веселовский определял неизвестный город („иноземный город, допущенный к существованию казачьим правительством в границах державы Российской“) то как „подлинно китайский“, то как „шведский, по всем вероятиям“. Не менее противоречиво он описывал и некий „тайный совет“, на котором помимо черкасских штаб-офицеров присутствовали инженер Франсуа де Воллант, его секретарь Гаспаро Освальди и архитектор Луиджи Бельтрами. По уверению Веселовского, на этом совете, состоявшемся в средине января 1805 года в атаманском дворце, в одной из зал канцелярии, Платов и его офицеры (называлось восемь фамилий) „вступили в сговор с иностранцами, помышляя сокрыть от Высочайшей власти всякие сведения о противузаконном городе“. В то же время в доносе говорилось, что все участники совета, не исключая Освальди, плохо изъяснявшегося по-русски, „рассуждали касательно того, каким образом было бы сподручнее осведомить о случившемся Государя Императора“.

В каких именно словах, хотел знать Платов, следует доложить царю Александру о том, что в некоторый час октябрьского утра, когда вдруг разрушился стойкий туман и нечаянно открылись степные горизонты, был обнаружен на территории империи неведомый город. Веселовский передаёт фразу, сказанную по этому поводу Петром Иордановым. Поднявшись со стула и обратившись к атаману, который сидел в медвежьей шубе в центре залы на борту своей лодки, крепко стиснутой льдом, асессор произнёс: „Таковых слов, ваше превосходительство, совершенно не существует“.

Атаман ничего не ответил на это. Голова его едва выглядывала из-под тяжёлой шубы. Он смотрел на своих офицеров сквозь просвет между краями поднятого воротника. Брови его непрестанно шевелились и изгибались, словно отображая беспокойное движение мыслей. Обстановка в зале, как рисует её доносчик, вполне соответствовала совершающемуся действу: холод, сумрак, зашторенные окна, дюжина свечей в настольных шандалах. Между тем и платовским старшинам приходили на ум разнообразные мысли, которые то воодушевляли их, то повергали в оцепенение: „атаковать город конницей“; „разрушить осадными орудиями“; „сочинить имя и нанести на карту“; „объявить собственностью Войска“.

Наконец поздно вечером было принято решение. Оно, по сообщению Веселовского, состояло в том, чтобы „вторично послать на Аксайское займище крещёного калмыка Яманова“ с предписанием „достоверно разведать, не исчез ли город“.

Город не исчез.

Январским утром 1805 года Церен Яманов, снабжённый подзорной трубой и рукописной ландкартой Аксайского займища, составленной инженером де Воллантом, выехал верхом за крепостную ограду казачьей столицы. При порывах свирепого ветра, который, как пишет Иорданов, „кувыркал в небе юрты, летевшие из-за Дона с калмыцких становищ“, вахмистр пересёк по гладкому льду, чудом удержав на ногах скользившего коня, Черкасскую протоку, огибавшую остров с севера, и очутился на незащищённой равнине. Там сквозь ледяной покров кое-где проступали спасительные островки гнилого чакана. Из окон верхнего этажа атаманского дворца хронист наблюдал, как отчаянный всадник, передвигаясь зигзагами от островка к островку, удалялся на северо-восток, в сторону реки Аксай, пока не растворился в серо-голубом сиянии.

Ни асессору Иорданову, ни атаману Платову, любившему Яманова за благородную преданность и необыкновенную исполнительность, больше не довелось видеть этого вахмистра. Спустя неделю закоченевший труп его коня при полном снаряжении был найден у юго-восточных берегов Черкасского острова. По поводу этой находки в документах „Дела об инженерском городе“ было записано:

Нигде поблизости мёртвым, раненым или находящимся в здравии вахмистр Яманов не отыскался. О коне же его нельзя заключить, пал ли он в ста саженях от острова, или его неживое тело доставил к Черкасску сокрушительный ветер, двигая его Доном по голому льду от неизвестного места.

Труп животного и конское снаряжение были тщательно осмотрены. Никаких следов, по которым можно было бы судить об участи всадника, при этом не обнаружили. Обнаружили нечто другое — то, что превосходило всякие ожидания. В перемётной суме, закреплённой на левом боку коня, находилась короткая записка. В деле она сгоряча была названа „рапортом“. Но вид она имела, как впоследствии холодно отметил преемник асессора Иорданова, „для российских служебных документов никоим образом невозможный“. Она была написана вахмистром Ямановым, владевшим и устным, и письменным русским, на калмыцком языке. Содержание же и стиль записки были столь странными, что в поисках трезвого слога и будничной ясности было сделано в разное время одиннадцать вариантов её перевода. Но общий смысл от этого не менялся. Яманов писал: