Окорок единодушия

Он остановился. Холодный пот выступил на его лице. Болезненные судороги стеснили его сердце. Он встал, поднял платок и чашку и долго, неподвижными глазами, смотрел на них. Наконец снова сел, чтоб дочитать письмо.

«Страшно изменилась я в эти полчаса, с той минуты, как начала письмо. Яд действует. Но пока не затмились мои чувства, заклинаю тебя, Вальтер, всем, что тебе свято, не покидать нашего младенца: он твой сын. Будь же ему отцом. Это последняя просьба жены, умирающей невинно и прощающей тебе все. Мой бедный сын не будет знать любви и ласки матери — пусть знает хотя любовь отца. Да будет он утешением тебе, Вальтер! Научи его с любовью вспоминать обо мне. И когда придет время, да будет суждено ему насладиться счастьем согласной семейной жизни, счастьем, которого лишены были мы с тобою, Вальтер. Благословляю его, благословляю тебя!»

Он зарыдал.

«Как исполнены мною ее желания! — вскричал он наконец. — Мой сын был покинут, не признан своим отцом! Но мог ли я поступить иначе? Я не знал этого письма! Оно, нет сомнения, с умыслом было утаено от меня. Но кем же? Быть может, тою же рукою, которая теперь положила его сюда с этим кровавым платком. Не Ропер ли сделал это? Нет, не может быть. Но все равно. Я узнал, что нужно мне было знать. Я исполню свой долг, исполню ее завещание!»

VII Видения

Он не ложился спать; ему было не до сна, и ему не была тяжка бессонная ночь — он успокоился в душе. Успокоился! мог ли он знать покой, пока не угаснет в нем память о прошедшем вместе с жизнью?

И что такое жизнь? Разве не потеряла она для него давно всякую цену? Разве не присоединились теперь к скорби угрызения совести? Черные мысли овладели несчастным стариком. И каково будет ему смотреть на сына, мать которого так несправедливо оскорблял он, покрыл позором, довел до отчаяния? Он не решится никогда посмотреть в глаза своему сыну. Зачем же жить? Правда, милое существо, которое стало подругою жизни этому покинутому сыну, с нежным состраданием к несчастному выслушало его печальную повесть; но и она не возненавидит ли его, когда истина раскроется перед нею вполне? Да, и она не будет жалеть о нем. Он разорвал все узы, связывающие людей между собою; он лишился прав на любовь от людей. В этой комнате уж было совершено самоубийство, пусть же здесь совершится казнь преступника!

Он взял свою шпагу, обнажил ее — еще миг, и все кончено; но одна мысль удержала его руку: он еще не исполнил своего долга; он без того не может расстаться с землею. Он должен признать своего сына, объяснить ему все, дать ему всякую возможность безмятежного счастия, в вознаграждение за лишения, которым его подвергнул. Он должен смыть позор, которым покрыл память своей жены. Он исполнит все это, написав письмо к своему сыну. Тяжела его обязанность, но он не умрет, не совершив того, чем обязан жене и сыну.

Он положил шпагу и взглянул на часы. Три четверти двенадцатого — через час он будет свободен расстаться с ненавистною жизнью. Он раскрыл свой портфель, вынул из него чернильницу и связку бумаг, положил их на стол и придвинул кресла. Он отыскал в бумагах свое завещание, просмотрел его и, запечатав, надписал на пакете: «Мистеру Роперу, душеприкащику Вальтера Физвальтера, баронета».

Потом он начал письмо к сыну. Долго писал он, потому что должен был объяснить ему все. Он заключил его выражением полного удовольствия своего, что сын его нашел себе такую милую, любящую жену, с которою навеки будет счастлив. Он заклинал его дорожить супружеским согласием, как первым, единственным счастием жизни и указывал ему, в предостережение, на свою судьбу.

Он сохранял еще свою решимость расстаться с жизнью; но час размышления проведенный за письмом, несколько утишил его отчаяние, и даже какая-то любовь к жизни невольно высказалась в тех задушевных выражениях, которыми он хвалил счастливую супружескую жизнь сына и благословлял его любящую жену.

О, если б это милое существо было подле него, быть может, он оставил бы мысль о смерти; но теперь он был непоколебим. Он запечатал письмо, вложил в пакет и скорбную исповедь несчастной своей жены. Он делал адрес, как послышался странный шорох, и он поднял глаза.