Окраина

— Миколай Михайлович, як же ж вы без меня пийдите? — с подкупающим простодушием стал убеждать. — Да мне ж тут, от Байкалы до Кяхты, всякая тропка известна. Як же ж вы без меня, Миколай Михайлович? Да вы мне тилько скажите, шо надо зробить… На край свита з вами пийду! Миколай Михайлович…

Ядринцев знает Дуброву года два, человек он со странностями, оригинал, каких свет не видывал, но верить ему можно — не подведет. Судьба Дубровы необычна, полна приключений — был он армейским юнкером, дослужился до штабс-капитана, бросил службу, подался в духовники, имел причт, но тоже оставил, занялся миссионерством, обошел Сибирь вдоль и поперек…

— Хорошо, Яков Павлович, — обещает Ядринцев, — считайте, что вы зачислены в экспедицию… Но вся экспедиция пока — вы да я. Так что работы еще непочатый край.

Готовились тщательно. Немало времени ушло на разработку маршрута. Потанин советовал выходить не раньше июня. Так и решили.

Накануне отъезда Ядринцев чувствовал себя неважно — обострился застарелый почечуй. Однако никому об этом он не сказал, признался лишь в дороге, когда верхом ехать стало уже совсем невмоготу, пришлось пересесть в двуколку, в которой везли снаряжение и припасы…

Оттого и дорога от Байкала до Кяхты показалась длинной, хотя от Селенгинска поехали не почтовым, а так называемым «купеческим» трактом, чуть ли не вдвое сокращавшим расстояние. Ядринцев корчился от нестерпимой боли, его то знобило, то в жар бросало, он не находил себе места…

— Што, Николай Михайлович, шибко болит? — спрашивал сочувствующе Дуброва, забыв на этот раз примешать к русским словам звучных украинских выражений.

— У вас когда-нибудь зуб болел? — глянул на него Ядринцев. Дуброва помотал головой:

— Нет. Но я знаю — поганое это дело, когда зуб болит.

— Ну, так вот, представьте себе, что не один, а все тридцать два зуба сразу разболелись…

— Погано, — вздохнул Дуброва. И минут через пять снова подъехал:

— Ну, як, Миколай Михайлович, не прошло?

Старался отвлечь разговорами. Неутомимый, подвижный — только что был здесь, ехал рядом, а через минуту зычный голос его доносился уже откуда-то издалека:

— Господа, вон за тем перевалом еще один перевал, потом еще, а там и Кяхта! — Останавливался, поджидая двуколку, опять спрашивал: — Ну, как, Миколай Михайлович?

— Ничего. Кажется, отпускает…

— Отпустит. — Ехал с минуту молча, слегка откинувшись в седле, смотрел сощуренными глазами на синеющий перевал, непривычно мягким и задумчивым голосом спросил: — Миколай Михайлович, а вы слыхали байку про Темучина — как он стал Чингис-ханом? После смерти Добо-Мэргэна, — без паузы продолжал, — на жену его Алонг-Гоа спустилась с неба пятицветная радуга, отчего Алонг-Гоа забеременела и вскоре родила сына, которого назвали Бодонцаром. Прошли годы, и стал Бодонцар могущественным, от него и пошел род Буржигинов — девять сыновей, у последнего из которых, Бардом-багатура, родилось еще пять сыновей, одного из них звали Жисукэй-багатур, а у Жисукэй-багатура было шесть сыновей, старшего из них звали Темучин… Когда отец умер, Темучин поселился на берегу речки Кырылун и вскоре был провозглашен ханом. И вот с того дня, как стал Темучин ханом, на Черном камне, величиной с корову, неподалеку от его жилища, каждое утро стала появляться необыкновенная, с радужным оперением, птичка; она прилетала, садилась на камень и звонко пела: «Чингис, чингис…» Потому и стали называть Темучина Чингис-ханом. Однако в тот день, когда он получил это имя, камень вдруг треснул, рассыпался — и выпала из него белая яшмовая печать с изображением ящерицы и двух драконов… И тогда Чингис-хан, собрав большое войско, пошел воевать чужие земли. А всего он завоевал двенадцать земель…