Окраина

— Красивая легенда, — сказал Ядринцев. — Надо только добавить: не просто завоевал он эти земли, а костьми человеческими покрыл, опустошил и обескровил. Жестокость, варварство, насилие — вот что шло от того Черного камня, — как бы продолжая легенду, говорил Ядринцев. — Камень треснул, осыпался — и вскоре на его месте был воздвигнут храм и выстроен город Каракорум, что значит — черная осыпь… О, великие мира сего умеют обставить черные свои дела красивыми сказками! Знаете, Яков Павлович, — доверительно прибавил, — мы непременно должны найти развалины Каракорума. Это очень важно. И не сами развалины интересуют меня — хочу понять, осмыслить суть явлений, историческую подкладку событий почти тысячелетней давности… Откуда они взялись, что несли человечеству? — Он улыбнулся как-то печально и рассеянно, помолчал, капли пота выступили на его худом, изжелта-сером лице, но глаза светились живо. — Вот ведь как все странно, — сказал немного погодя. — Если бы в свое время, после смерти Добо-Мэргэна, на его жену Алонг-Гоа не опустилась пятицветная радуга и она не родила Бодонцара… если бы на Черный камень не прилетела таинственная птичка и Темучин не стал бы Чингис-ханом, наверное, земля была бы сегодня более свободной и прекрасной, чем она есть, а люди на этой земле были бы умнее, добрее и справедливее… Ах, птичка, птичка, что же ты наделала! — усмехнулся горько и добавил через минуту: — Хочу понять, откуда все это шло, как и почему…

Тот день, когда они приехали в Кяхту, был сухим и жарким. Желтое марево струилось над песчаными далями. И сам поселок возник, словно мираж. Однако по мере приближения мираж не рассеивался, не исчезал, как это бывает, а еще зримее и четче выступал, обрисовывался. Казалось невероятным — видеть это белокаменное чудо здесь, в глубине Сибири, на границе с пустынной Гоби, вдали от всех центров… Но Кяхта — сама была центром. Недаром ее называли «песчаной Венецией»: точно так же, как в Венецию шли караваны морских кораблей, шли и шли в Кяхту караваны «кораблей пустыни» — верблюдов, навьюченных тюками с чаем. Само расположение города казалось, однако, не совсем удачным — вокруг безводные места, только единственный ручеек, тонкой жилкой пересекая равнину, уходил за границу… А между тем в тридцати верстах многоводная Селенга. Почему бы этот форпост не воздвигнуть там? Явилось ли это ошибкой, просчетом, неоправданной поспешностью строителей или, напротив, решение было продуманным и дальновидным? Позже Ядринцеву удалось докопаться да истины — все оказалось умно и просто. Когда более полутора веков назад русский посол Савва Лукич Рагузинский, подписав договор с Китаем о караванной торговле, приискивал место для пограничного пункта, ему советовали построить его на одной из больших речек. А Рагузинский выбрал самую неприметную, мелководную Кяхту.

— Да что ж это за вода, курице по колено! — говорили ему. — Неужто другого места нет?

— Вода-то водою, — отвечал Рагузинский, — да важно, откуда она течет… — И пояснил свою мысль: — Кяхта, можно сказать, единственная в округе речка, которая течет не из Китая, а в Китай…

— Разве это имеет какое-то значение?

— Имеет, — сказал Рагузинский. — Имеет, господа! Мы хотим, как вы знаете, жить в мире и хорошо торговать с китайцами. Но коварство и злоба китайских купцов и торговцев мне давно известны, при случае они могут и воду отравить, если эта вода течет не к ним, а от них… Так что обережа не помешает.

Так была основана Кяхта, ставшая впоследствии городом сибирских миллионеров, где насчитывалось всего лишь около сорока домов… Но какие это были дома! Построены с размахом, на широкую ногу. Здесь все было прочно, изысканно. И, как нигде, контрастно. Голая степь, дыхание пустыни и синеющие вдали горы; монотонное, на одной ноте звяканье ботала, подвешенного на шею вола, и звуки рояля, доносящиеся из открытых окон лушниковского или трапезниковского особняка… Степные наездники на маленьких косматых лошадках; важно и медлительно, как само время, шагающий верблюд, с узкоглазым и бронзоволицым номадом, сидящим меж горбов, завернутым, несмотря на жару, в тяжелую баранью шубу; и разговор в гостиной миллионера Лушникова, куда был приглашен в этот вечер и Ядринцев, о знаменитом парижском портном Ворте, которому заказаны платья для жены и дочери. Дочь тут же, красивая, неглупая, но излишне кокетлива. Картины, гобелены, зимний сад, обширный двор с бассейном… Напротив лушниковского дома — воздвигнутый итальянцами кяхтинский собор. Лушников степенный, медлительный, говорит озабоченно: