Окраина

Какие же средства представляются к свержению ига? Мы знаем, что российский народ страдает так же, как и сибирский, мы знаем, что он уже заявил свои требования на свободу и явился борцом против общих притеснителей наших, вдохновители и глашатаи свободы и правды не раз умирали в наших рудниках; теперь они имеют уже целую организованную партию в лице Русского центрального народного комитета, поставившего своей целью всеобщее восстание для освобождения всей нашей Русской империи. Мы, сибиряки, братски подаем руку российским патриотам для совокупной борьбы с нашим общим врагом!..»

Ядринцев дочитал и, не спеша свернув по сгибам листы, положил в карман. Только тогда поднял глаза и внимательно посмотрел на друзей, сидевших безмолвно, потрясенных услышанным; прошла минута, две — никто не проронил ни слова. Сидели, точно оглушенные. Стекло лампы, висевшей над столом, закоптилось, тускло светило, и в комнате стоял желто-серый полумрак. Надо было вынуть стекло, почистить, снять с фитиля нагар… Надо было кому-то заговорить, чтобы прервать эту гнетущую тишину.

— Таково положение вещей, друзья мои… — наконец прервал эту тишину Потанин. — И нам, если мы действительно патриоты своей родины, нельзя уклоняться от борьбы… Настало время решительных действий.

— Уклоняться нельзя. Согласен, — живо и горячо отозвался Григорий Усов. — Но в чем эта борьба заключается? Растолкуйте мне.

— Думать надо, — глянул на брата Федор. — А не руками разводить. Что вокруг творится, а мы точно слепые…

— Матка бозка! — воскликнул Бронислав Ветский, светловолосый и тонколицый поляк, сосланный в Сибирь из Варшавы, прошедший весь этот путь пешком. — Восстание надо… борьба нужна! Все вместе… вот! — Сжал он кулак и потряс им в воздухе, огромная тень метнулась по стене. — Все вместе — сила… Вместе не страшно. Так я говорю, Григорий Николаевич?

— Именно так, — сказал Потанин. — Все вместе — сила.

— И все-таки я хочу знать, чем должен я заниматься? — упрямо повторил Григорий.

— А тебе, Гришка, через неделю надлежит быть в Павлодаре, — насмешливо сказал Федор. — Забыл?

— Нет, не забыл. Но…

— Матка бозка! — Ветский вскинул руки и даже вскочил, глаза его сверкнули. — А разве в Павлодаре нет людей? Вот и расскажи им, Григорий, обо всем… Восстание надо… борьба нужна!

— Восстание в Павлодаре? — усмехнулся Григорий. — Ах, Бронислав, Бронислав… Вы вон тоже восставали, а чем все кончилось? Сибирью! Сколько вас пригнали сюда?..

— Много. Но не это важно, Григорий, — помотал головой Ветский. — Важно, что мы были вместе. Вот так! — показал он, сжав кулак. — Это важно.

Федор поддержал Ветского, едко спросив брата:

— Да ты-то, Гришка, почему Сибири боишься? Здесь ты родился, здесь и умрешь.

— А я не боюсь, — с вызовом сказал Григорий, и красивое смуглое лицо его сделалось злым и решительным. — С чего ты взял, что я боюсь? — и глянул на Ядринцева. — Послушай, Николай, можешь дать мне этот… призыв на очень короткое время? Хотя бы на одну ночь. Перепишу и сразу же верну.

— Разумеется, — ответил Ядринцев. — Но будь осторожен.

— Можно, я помогу переписать? — раздался голос Гаврилки. О нем уже забыли, думали, что спит, а он, забившись в уголок, все слышал, не выдержал и подал голос: — Почерк у меня хороший, каллиграфический…

Григорий растерялся, не зная, что сказать младшему брату, так неожиданна была его просьба. Федор круто повернулся, уставившись на Гаврилку бешеным взглядом, и, цедя сквозь зубы каждое слово, раздельно и жестко проговорил:

— Урядник Усов, ты опять наперед батьки?.. А ну марш, марш в постель! И никаких больше разговоров.

Гаврилка хотел что-то сказать, но только хватил открытым ртом воздух и, наклонив голову, покорно вышел. Впрочем, и остальные вскоре стали расходиться. Было уже далеко за полночь.

6

Омский кружок постепенно редел, распадался: несколько молодых офицеров отправились в Петербург и Москву слушать университетские лекции; хорунжий Григорий Усов отбыл к новому месту службы — в захолустный Павлодар; есаул Федор Усов уехал на несколько месяцев в Тюмень. Усовский дом опустел, выглядел сиротливо, погружаясь с вечера и до утра в студеный осенний мрак — ни огонька… Гаврилка теперь неотлучно жил в казарме, не брал увольнительных даже по выходным.

Потанин из последней экспедиции заехал в Томск да и остался там, объяснив свое решение коротко: «Тут больше возможностей для работы». Ядринцев не мог с этим не согласиться: в самом деле, кроме кадетского корпуса, в Омске не было ни одного учебного заведения, город представлял из себя военный лагерь, не имел не только газеты, но хотя бы захудалого официального листка… Надо в Томск возвращаться, да, да, в Томск, решает Ядринцев. Однако медлит, никак не соберется — мешают непредвиденные обстоятельства. Вот и литературный вечер до сих пор не проведен, уже ноябрь, зима наступила, а дела подвигаются со скрипом… Махнуть на все рукой — и уехать? Нет! Столько готовился, вынашивал идею, все продумал до мелочей… Да он презирать себя будет, если отступит, не доведет дела до конца!